На уроках миссис МакДермотт все время бранила его: «В каком ты виде, Артур Блэк; тебя как будто протащили сквозь изгородь». Иногда, торопясь в школу и забыв завязать шнурки, он падал и царапал коленки, или ветка дерева оставляла дырку в его пиджаке. Порой на ботинке оставались пятна от птичьего дерьма. Дети прозвали его птенчиком. Он не возражал. Быть высоко над морем под сенью балок, где кричат чайки, — это все, о чем он мечтал, та разновидность спокойствия, к которой он стремился.
В обед, пока мальчишки бросались друг в друга заварным кремом и заталкивали печеные бобы в нос, Артур думал о птицах. На спортивной площадке, когда Родни Карвер швырял ему мяч для регби и шипел: «Давай же, тощая девчонка», — он представлял себе, как они слетают с холма и тучей набрасываются на Родни и на деспотичного учителя физкультуры, чьи бледные веснушчатые безволосые ноги напоминали Артуру остатки свиной кожи после воскресных обедов, которые готовила мать.
В обществе птиц он не был одинок. Иногда он рисовал их, наблюдая за неуклюжими столкновениями их тел, дрожащими перьями, кучками фекалий на деревянном полу. Пахло старым заброшенным буфетом и немного мясным фаршем. Однажды отец повел его на холм со словами: «Пойдем, балбес, хочешь посмотреть на кое-что интересное?» — и показал ему голубятню. «Они выздоравливают, — сказал отец, — а потом улетают». Никто не знал, почему птицы падают с неба. Артур находил их, бьющих крыльями по земле, на крыльце или под тисами в саду. Отец будил его по ночам: «Смотри, парень, только тихо, тихо, смотри…» Загадка в сложенных ладонях отца — трепещущее тельце, уязвимое и нежное сердечко.
Одиночество становилось камнем в животе Артура. Дома во всех комнатах царила тишина, и только тикали часы на камине. Мать дремала, а отец возился с часами в задней комнате, медленно теряя зрение. Артур не мог вспомнить, как отец выглядел до войны — стройнее, улыбчивее; а теперь он царапал себя, оставляя кровь на простынях. Дом просыпался в четыре утра от резкого крика, словно ножками стула провели по полу.
Он часто ощущал свое одиночество, мог нащупать его пальцами, и если нажать посильнее, то становилось больно. Если он быстро ел, тоже становилось больно. Он пил много воды, чтобы вымыть его, но не получалось. Каждый раз в туалете он ждал, что оно выйдет, маленькое и синее. Боялся. Не знал, что будет с ним делать. Не знал, как будет жить без него.
Расплавленным кругом вставало солнце, ярко-оранжевое, пылающее. Отсюда Артур мог видеть маяк — желтый распахнутый глаз.
О маяках он узнал в школе. Ему казалось невероятным, что там живут люди, живут по трое, и он думал: вот он, выход. Там он больше никогда не будет одинок, ведь тем двоим некуда деваться. Когда мальчики в классе тянули руки, чтобы ответить на вопросы о кораблекрушении и инженере Стивенсоне, меланхолия всаживала крюк в его сердце. Маяк звал его каким-то немыслимым образом, тосковал и грустил по нему.
Он узнал о моряках, тонущих у острых скал, о мачтах, качающихся в полнолуние после ночи равноденствия, о похоронном звоне, тошноте, вони, купцах, стенающих над утонувшими кораблями, и о тех, кто на земле ждал, когда море вынесет им богатство. Он читал «Остров сокровищ» и думал, как прекрасно, что рассказчик и строитель маяков происходят из одной и той же семьи. Он узнал о людях, которые воздвигли башни посреди моря. Многие из них уже умерли. О том, как они работали на полузатонувших плитах вдали от земли, обдуваемые со всех сторон ветрами, с промокшими и просоленными волосами. Они укладывали кирпичи, которые снова смывала волна. Закончив работу, они могли увидеть, как годы тяжелого труда обрушиваются в море. Никто никогда не восхищался их работой просто потому, что никто не бывал на этих башнях.
На свой одиннадцатый день рождения он увидел белую птицу. Она была крупнее остальных. Прилетела с моря, чистая, как снег, и глянула на него розовым глазом.
Потом он спросил отца, который предположил, что это голубь. Артур возразил, нет, не голубь. Что же тогда? Не знаю. Отец пошел посмотреть. Вернувшись, он сказал Артуру, что не видел никакой белой птицы, это все проклятое воображение, тут не бывает таких птиц. Но я видел. Ну конечно. А теперь пойди принеси спички, будь хорошим мальчиком.
49
Я рассказывал тебе, как устроен маяк. Дело не просто в свете и темноте, дело в том, что они могут быть промежутками разной длины и формы, и эта разница даже важнее.
Твоя мать не слушала. Она стояла у мойки, и ее руки в резиновых перчатках поникшими цветами ложились на тарелки.
Наступил вечер, и мы вышли на улицу. Я укутал тебя своей курткой; твои свежевымытые волосы блестели в лунном свете. Я положил ладонь тебе на макушку, чтобы проверить, как мы подходим друг другу. У людей, которые любят друг друга, части тел сочетаются — подбородок и рука, согнутый локоть и голова.
Мы пришли на берег, где можно было слушать волны и шорох гальки. Я отдал тебе фонарик. Моя куртка была тебе велика, рукава закрывали пальцы. Мы закатали один рукав, и запястье, слишком белое и маленькое, выглядывало из него, как кость, выкопанная из земли. Свет прочертил дорожку в море, у берега она была яркой, а потом постепенно сдавалась на милость тьмы, пытаясь преследовать ночь туда, куда лучше не соваться.
Свет на «Деве» всегда одинаков. Луч светит постоянно. Я показал тебе, как держать фонарик ровно и твердо и посветить «Деве» в ответ, как она светит кораблям в море.
«Смотрители увидят твой свет, — объяснил я, — как ты видишь их».
Ты сказал, как странно, что твой свет могут увидеть в милях отсюда, и я ответил, да, свет — он такой, его много не нужно. С другой стороны, ты никогда не заметишь тень в солнечном саду, свет сильнее и быстрее, и глаз стремится к нему. Если так думать, мир кажется неплохим местом.
Мы выключили свет, и море исчезло.
Включили — и оно снова появилось.
В небе висел полумесяц убывающей луны. Ночь была нежна со мной, ты рядом. Сначала мы сделали светлые промежутки короче, а темные длиннее: три секунды света, девять секунд темноты. Это называется вспышки. Потом ты сделал все наоборот: свет длиннее, а темнота короче. Это называется мигающий огонь.
Тебе нравились эти слова, ты повторял их. Я сказал, что, если бы я был на маяке, я бы увидел твой свет — сначала постоянный, потом вспыхивающий, потом мигающий и снова постоянный.
Я бы понял, что это твой свет, я бы знал, я бы точно знал. Благодаря тебе мне нравится быть на берегу. Больше там ничего нет, только ты.
* * *
Глубокой ночью Артур внезапно проснулся. Видения неохотно отпускали его. Только это была уже не ночь, а утро. Восемь тридцать. Темно было из-за занавески. Он отодвинул ее и увидел Билла на кровати напротив. Канун Рождества.
Он вытянул руки перед собой ладонями вверх, как будто предлагая что-то в обмен на свою жизнь, что-то размером с буханку хлеба, новорожденного младенца. Воспоминания или вымысел — он их больше не различал. Закрывая глаза, он продолжал видеть Томми. Карие глаза. Протянутая ладошка. Куда уходит его мальчик в эти промежуточные часы?
