Дверь открыла женщина. Она присела на корточки и посмотрела мне в глаза.
– Привет, – поздоровалась она на немецком с ужасным акцентом. Это слово я понимала и на английском. Но она выучила эти фразы специально для меня, чтобы я чувствовала себя свободно. – Ты, наверное, Рут. Я Ева. Добро пожаловать домой.
Мама приехала на следующем же пароме.
– Ты не обязана была приезжать, – как только она спустилась на пристань, сказала я, но тут же крепко стиснула ее в объятиях и уже не отпускала. От мамы пахло шампунем и мылом – аромат дома и безопасности.
– Конечно, обязана. – Она положила ладонь мне на щеку, а второй рукой попыталась разгладить мои хмурые брови.
– Но ты не любишь переправляться по воде. – Мама никогда не путешествовала по воде – ни разу за всю мою жизнь. Она это ненавидит.
– Знаешь, я взрослый человек. Я могу сесть на паром.
– Но обычно ты так не делаешь. – У меня от смущения задрожал голос.
– Ох, милая. – Мама снова притянула меня к себе, и я вцепилась в нее, чувствуя, как меня трясет от слез. – Бедняжка.
– Он действительно мне нравился, – прошептала я, уткнувшись ей в грудь.
– Я знаю.
Мамин приезд смягчил непроходящую глубокую обиду. Мама лучше шоколада, лучше книг. Мы поехали в ее гостиницу, заказали пиццу и смотрели «Из 13 в 30».
Мама пробудет на Нантакете три дня, а потом мы вместе поедем домой. Я хотела показать ей остров – хотела похвастать Нантакетом. Утром я повела ее из магазинчика в кафе, а оттуда на пляж.
– Не верится, что ты провела тут целое лето, – сказала мама, пока мы шли босиком по пляжу и вода плескалась у наших ног. Мама шла ближе к берегу, чем я, и ее лишь задевали волны, тогда как меня окатывало водой.
– Разве не чудо? – Стоял необыкновенный день. Конец августа – лишь легкий намек на прохладу, напоминающую о скором наступлении осени. – Хорошо ведь, что я сюда приехала?
Она фыркнула и легонько меня толкнула.
– Хорошо, – настаивала я. – Но ты была против моего отъезда. Почему?
– О, солнышко. – Мама остановилась и пригладила мне волосы. – В начале лета ты была такой расстроенной. Я не хотела, чтобы ты была расстроенной вдали от меня, где я не смогу тебя обнять, когда тебе станет грустно. Ты все равно скоро уедешь учиться в колледж – я не хочу, чтобы ты меня покидала. Не хочу, чтобы тебе было больно. Не хочу не иметь возможности тебя защитить.
– О. – Я почувствовала себя маленькой пристыженной девочкой. – Не нужно за меня волноваться.
– Конечно, нужно. Я твоя мать. Я всегда буду за тебя волноваться.
Я быстро и спонтанно обняла маму.
– Я тебя люблю.
– Я тоже тебя люблю.
Днем я отвела ее в «Проуз Гарден» и познакомила с Мэгги и Лиз. Потом пошли за мороженым с Джейн, и мы поведали маме отредактированную версию лучших летних мгновений. Без Ноя, разумеется.
Мама не допытывалась о парнях до ужина. Мы пришли в один из буржуйских ресторанчиков, на который я глазела целое лето. Со столиков на террасе открывался вид на океан. Зонтики заслоняли от солнца, а перила были увиты цветами.
– Почему вы расстались? – спросила мама. – Ты казалась такой счастливой.
Я намазывала маслом булочку из пшеничного теста.
– Все очень сложно.
– Хочешь об этом поговорить?
Ее грустные, полные надежды глаза вынудили меня рассказать о случившемся.
– Все лето он знал, что ожерелье у его бабушки. И он не сказал мне… что?
Мама с ужасом смотрела на меня.
– Ты порвала с ним из-за ожерелья?
– Нет! Не из-за ожерелья. Это не все – он мне не рассказал. Он соврал.
– Он соврал или просто не касался этой темы?
– Мам, это одно и то же!
Она стала резать своего лосося.
– Солнышко, думаю, обидно заканчивать что-то настолько важное из-за ожерелья.
– Мам!
– Он тоже захотел расстаться?
Я в бешенстве уставилась на нее.
– Ты должна быть на моей стороне.
– Так и есть! Конечно, я на твоей стороне. Но он так тебе нравился.
– Это неважно. Я прагматик. Он уезжает учиться.
– Не будь прагматиком! Когда это я научила тебя быть прагматиком?
– Эм, вообще-то мне можно учиться только в государственном колледже или там, где я получу полную стипендию, потому что ты не разрешаешь мне погрязнуть в студенческих займах за учебу.
– Ладно, да, но…
– Прагматик! – повысила я голос.
Мама внимательно на меня посмотрела, а потом подняла руки.
Хорошо.
– Хорошо, мы можем сменить тему?
– Конечно.
Безусловно, на самом деле все вышло наоборот. Через несколько часов, когда мы вернулись в ее номер и смотрели телевизор, мама снова подняла эту тему.
– Может, поговорим, почему эту ожерелье так для тебя важно?
– Что ты хочешь сказать?
– Я не понимаю, почему ты стала им так одержима. Почему тебя так волнуют материальные вещи? Это я виновата? Как? Это не мои моральные ценности.
– Господи, мам, дело не в материальных вещах! Это ожерелье… оно принадлежало бабушке.
– Но это всего лишь вещь.
– Она важна! Бабушке оно было дорого! Почему я не могу волноваться из-за него?
– Конечно, можешь. Но ты так из-за него беспокоишься, что я волнуюсь, вдруг тебе будет больно. Ты с головой бросилась в это дело, а в конечном счете только расстроилась. Может, пусть лучше все идет своим чередом, чем зацикливаться на ожерелье? Почему из-за него ты разрушила отношения?
– Дело принципа. Потому что он соврал. Потому что…
Потому что я была чертовски гордой?
Потому что Ной не боролся за меня, хотя всегда доказывал, что будет сражаться за то, что ему дорого?
Я покачала головой, пытаясь выкинуть из нее мысли о Ное.
– Я хотела этого, мам. Хотела узнать бабушкино прошлое. Да, мне немного обидно, но оно того стоило. Жаль, что ты этого не понимаешь. – Я чувствовала, как подступают слезы. – Хотела бы я, чтобы ты гордилась тем, что твоя дочь все узнала, а не думала, что я все испортила. Я узнала, откуда бабушка родом! Узнала, кем были ее родители, и получила записи о них. Узнала о детстве бабушки. Узнала о семейной реликвии из Германии.
– Я горжусь тобой!
– Правда? Потому что все лето ты спрашивала меня лишь о том, нравится ли мне Ной.
– Но, Эбби, это реальнее. В этом будущее. История бабушки – это прошлое.
