Встретив его по возвращению домой, накормив и исполнив все привычные, желанные ему ритуалы, с учетом его не лучшего расположения духа, она сразу же удалилась в залу под предлогом незаконченной уборки, где и провела более четырех часов. Услышав первые звуки «разрывающихся бомб», боясь попасть под руку супругу, машинально, инстинктивно, словно мышь под огнем, она по привычке прошмыгнула в свое бомбоубежище, в котором, к слову, свет никогда не работал.
Поскольку мама Ифриса была завсегдатаем этой комнаты, ее очень удивил предмет на столе, которого прежде здесь не было. Подойдя поближе, она обнаружила фотографию сына в деревянной рамке небольшого размера. Женщина подумала, что это муж взял ее и каким-то образом забыл здесь. Слезы безудержно хлынули из глаз. Всхлипывая, она упала на колени, обнимая портрет сына. Так, плача, она просидела еще с полчаса, то обнимая, то прижимая к груди фотографию, то целуя ее. Временами она разговаривала с сыном, просила прощения, будто бы он находился рядом, в этой комнате.
Вдруг ее пронзила дикая боль. Боль скорее душевная, вызванная осознанием своей ничтожности. Осознанием того, кем она является в действительности, как жила последние годы, что пережила, чего натерпелась, и все ее страдания пронеслись пред ее глазами. Незримый дух вопрошал ее: «Так ответь мне, ради чего ты все это претерпела? Отчего не любишь ты себя? Отчего не борешься за счастье свое?!»
«Так ведь ради тебя, сыночек, – отвечала в слезах она. – Ты прав. Прости, сынок, мой родненький, все, что ты сказал, все – правда, все до единого слова, мать твоя малодушная, характером слабая, подневольная. Прости ты мать свою! Не боролась, правда, правда! Было за что бороться, да не увидела мать твоя правду. Не боролась, видит Бог, не боролась, сознательно сдавалась. Ты уж прости, сыночек, мать свою убогую… Позволь ей на путь то истинный встать. Ты только вернись ко мне, родненький. Клянусь, не придется тебе более за мать краснеть! Видит Бог, им же клянусь, буду отныне бороться за тебя, за себя, за счастье наше. Завтра же начну жить, как угодно тебе! Отца твоего – будь на то жизнь моя потребуется – заставлю рассказать о тебе, дорогом, а затем я сама к тебе… Ты только прости, ты только приди!..» – так причитала она в исступлении, почти в помешательстве.
И так и осталась лежать на полу до рассвета.
XXII
Так мать Ифриса пролежала до утра в полузабытье. Ей не удалось уснуть, она и не пыталась. Она сочла возможность страдать более сладостным вариантом провести время, нежели просто предаться сну. Неизвестно, сколько бы она еще так пролежала, если бы не стук двери спальни мужа, раздавшийся на втором этаже. Она вздрогнула, не помня себя, наскоро привела себя в порядок, утерла слезы, поправила платье и платок на голове, убрала волосы. После так же ловко, как и всегда, прошмыгнула на кухню и приготовила завтрак – до того, как супруг умылся и сошел вниз.
Отец Ифриса был весьма удивлен завтраку, да и вообще тому, что супруга на ногах, учитывая, что стрелки на часах показывали полпятого утра. Несмотря на благие намерения жены, за которые он принял ее жест, он пришел в негодование, поскольку хотел выйти из дома незамеченным, рассчитывая, что супруга будет спать. Это обстоятельство испортило ему настроение и стало достаточным поводом для нападок.
Мать же Ифриса, как было уже сказано, не помнила, как оказалась на кухне. Единственное, что она чувствовала, был страх. Она не располагала временем и не знала, который час, поэтому по привычке постаралась угодить мужу. Из прошедшей ночи она припомнила собственную клятву, еще не остывшую на губах, но взглянув на супруга, пришла в ужас и удалилась. Бедняжка затаилась в коридоре, словно маленький зверек, преследуемый огромным хищником. Она оперлась спиной о стену, грудь ее вздымалась от волнения, мысли метались. Разные варианты исхода своей затеи крутились в голове. Прикусив губу и застыв, словно каменное изваяние, она осталась ждать более подходящего момента для осуществления задуманного.
Позавтракав, отец Ифриса наскоро оделся и собрался уходить. Жена, как обычно, вышла вместе с ним – запереть ворота. Вдруг в голове ее, словно эхо, прозвучали слова, произнесенные в ее уме сыном: «Не борешься, не борешься!» И она почти невольно окликнула мужа, тот недовольно обернулся, и на его лице еще не успел остыть след злости. Супруг напоминал большого, злого, не перестающего рычать пса, готового в любой момент накинуться на дразнящего. Увидев его лицо, слова, которые женщина готова была произнести, так и не сорвались с языка, и она осеклась.
– Удачного дня тебе, любимый, пусть день сегодняшний новыми победами венчается! – она произнесла неуместные пожелания, которые никогда раньше не говорила. И сконфузилась.
– Да что с тобой такое?! – накинулся было на нее супруг, но поскольку уже опаздывал, приложив усилия, более или менее сдержал себя, как мог. – Встала черт знает во сколько! Да еще чушь несешь с утра пораньше. Тьфу! Сгинь с глаз моих долой, и без тебя тошно! Дура! – И, прогремев, удалился вон со двора.
Мать Ифриса осталась стоять во дворе, не смея выглянуть из ворот, чтобы убедиться, ушел ли он, и запереть ворота. Она благодарила Бога за то, что отвел неудачную мысль и не дал вырваться ненужным словам. Благодарила за то, что муж не залил ее с утра кровью. Постояв немного и помолившись, она, так и не решившись выйти за ворота, просто заперла их изнутри и вернулась со слезами на глазах в дом. Слезы были вызваны не оскорблением, не благодарностью Богу, беду отведшему, не своей ничтожностью, бесхребетностью, малодушием и слабосилием, а невозможностью сдержать клятву, данную сыну. Она бросилась на пол и в истерике, проклиная себя, плакала навзрыд. Плакала не столько из-за не сдержанной клятвы, сколько из-за того, что дала ее, заведомо зная, что та невыполнима.
Вот в таком расположении духа находилась мать Ифриса, когда пошла отворять ворота своему сыну и его невесте.
XXIII
Не прошло и часа, как Валерия приняла наркотик, а она уже восседала за столом в гостиной дома Ифриса и пила чай в компании его матери.
Несмотря на потрясение последней, появление сына разрешило все ее тревоги, и настроение резко улучшилось. Душевные терзания тотчас же сменились неописуемой радостью. Будучи набожной, она вновь возблагодарила Бога за то, что молитвы ее были услышаны. И не успев даже услышать имени невесты, тут же импульсивно пригласила ее в дом – вместе с сыном, в душе опасаясь, что сын может опять ее покинуть.
Буквально затащив Ифриса и Валерию в дом, мать усадила их за стол, сама же принялась быстро накрывать на стол. Она действовала экспансивно. Разрешение ее чаяний было столь неожиданным, что она временами останавливалась, чтобы ущипнуть себя и убедиться в том, что это не сон. Она будто находилась в полузабытьи и не понимала до конца всего, что происходило в сей момент. Она была уверена, что ее муки прекратило провидение. Но чувства, пережитые этой ночью, породили в душе страх, что сын вскоре снова покинет ее. И она изо всех сил, не помня себя, торопилась приласкать свое чадо, одарить его любовью и согласиться на все его условия, чтобы предотвратить возможную разлуку. Несмотря на то, что повода для таких мыслей у нее не было, все же материнское сердце подсказывало, что еще одну разлуку с сыном, длись она хоть день, она не переживет.
