Это не та жизнь, которую она выбрала бы, но до этой ночи Мамиле казалось, что ей удается сводить концы с концами. Правда, о намерении накопить на старость она легко забывает при виде персидских платьев или арабских духов, но у нее была постоянная работа, постоянные клиенты и вся жизнь впереди!
И вот устраивают те празднества [Флоралии] со всей разнузданностью, сообразно памяти о той блуднице. Ведь, кроме срамных слов, которыми обнажается вся непристойность, те блудницы, которые исполняют во время празднеств пантомиму, освобождаются также по требованию народа от одежд и перед народом исполняют полные непристойностей пляски.
Лактанций. «Божественные установления», Книга 1, 20.6
[71] А потом этот дурак-эдил Манцин пришел и попытался вломиться в бордель после полуночи. Мамила не жалеет, что сбросила горшок на голову магистрата, и втайне даже гордится крепостью своих рук и меткостью. Однако она очень сожалеет о том, что из-за необдуманного поступка ее выдворили из борделя до судебного разбирательства, которое состоится на следующей неделе.
Если угроза Манцина воплотится в жизнь, Мамилу приговорят к рабскому существованию при лагере римской армии. Это тяжелая работа: ее услугами будут пользоваться постоянно, не считая моментов чистого ужаса во время боевых действий. Слуг, следующих за лагерем, кормят в последнюю очередь и первыми бросают в моменты опасности. По сути, это такое же суровое наказание, как и труд в шахтах, к которому приговаривают только мужчин.
Поэтому всю следующую неделю Мамиле придется работать «девушкой девятого часа» (nonaria). Так называют проституток, которые ждут клиентов прямо на улице: выходить им разрешено только в девятом часу (по-нашему 15:00). К тому времени большинство людей уже завершают работу. Что касается Мамилы, то она надеется, что сможет себе позволить пойти к юристу и изучить все варианты защиты в суде.
Римская масляная лампа с эротическим изображением. Anagoria/ Creative Commons CC-by-3.0.
Вот почему сейчас она укоряет себя за то, что направилась к подножию холма Целий. Этот холм – цитадель благопристойности (по крайней мере, люди, которые живут там, могут позволить себе собственных рабынь-наложниц, что равносильно благопристойности). У подножия холма полно лавочек, хозяева которых зарабатывают на жизнь благодаря покровителям, живущим на холме, и большинство из них закрыты на ночь. Клиентов мало. Смысла нет и переезжать в Субуру или в Каринии, что у подножия холма Эсквилин. В этих районах полно публичных домов, таверн и одиночек, а Мамила, честно говоря, предпочитает, чтобы конкуренции было поменьше.
У педанта родился ребенок от рабыни. Отец посоветовал убить его. Педант сказал: «Сперва своих детей похорони, а потом советуй мне моих убивать».
Она задается вопросом, не спуститься ли к Колизею, чтобы посмотреть, не подвернется ли клиент у фонтана, а может, и у подножия колоссальной статуи бога солнца, которая и дала название местности. (Арки массивной арены – по-латински «fornes» – настолько популярны у проституток, что говорят, будто от их названия произошло и латинское слово «разврат» – fornicatio.) Однако Мамила останавливается при виде небольшой компании, которая движется по улице мастеров сандалий.
Нет, это ей ни к чему. Похоже, эта компания отправляется на какое-то мероприятие, и к этому часу они, в любом случае, уже опаздывают. Хорошо одетый уроженец азиатских провинций, очевидно главный в этой компании, бросает на нее один-единственный взгляд и тут же теряет к ней интерес. Его сопровождающие также игнорируют Мамилу и вместо этого смотрят на странную пару на другой стороне улицы.
Эти двое – темная фигура, закутанная в плащ, старательно избегающая внимания, и мускулистый головорез, который просто укрылся за уличным ларьком. Человек в капюшоне ждет, пока спешащая на ужин компания пройдет мимо, а затем нервно оглядывается на разбойника. К этому времени головорез уже увидел Мамилу, и они обменялись медленными, оценивающими взглядами.
Хотите хорошо провести ночь? Идите к Аттике! Она стоит всего 16 медяков.
Помпейское граффити (4.17.61)
Нетрудно понять, зачем Мамила пришла сюда. Она не выглядит так вызывающе, как дориды (dorides) – женщины, которые стоят голыми в дверях некоторых борделей и таверн, чтобы заманивать прохожих, – но она одета в тогу. Для римского мужчины тога – знак определенного социального статуса. Но для римской продажной женщины это очень практичная одежда без креплений, которая: а) скидывается легким движением плеч, б) оказавшись на земле, образует полукруг из толстой шерсти и превращается в мягкую подстилку для всего, что произойдет дальше.
Человек в капюшоне следит за взглядом головореза и что-то говорит ему раздраженным тоном. Тот неохотно движется вперед, а Мамила следует за ними по пятам, находясь шагов на сорок позади. Фигура в капюшоне останавливается у маленького дверного проема в ничем не примечательной стене. Резко оглянувшись, так, что встревожились даже единственные обитатели этой улицы – голуби, человек в капюшоне проскальзывает в дверной проем. В этот момент он что-то бормочет головорезу, и становится видно, как блестит серебро, переходящее из рук в руки.
Мамила стоит на месте, дерзко улыбаясь при виде приближающегося головореза.
Раз заповедала мне ненавидеть брюнеток блондинка,
Их, как могу, ненавижу. А будь моя воля – любила б!
Написала помпейская Венера Фисика.
Граффити на стене атриума помпейского борделя (6.14.43 1520)
[73] – Здорово, великан. Есть что-нибудь для меня?
Лоб весь в шрамах, накачанное тело – он или бывший солдат, успевший набрать вес, или гладиатор.
Гладиатор явно заинтересовался, и дело не только в выражении его лица. Он протягивает ей сумму денег, равную дневному заработку проститутки.
– Мой клиент просил дать тебе это, чтобы ты забыла, что видела его здесь.
Мамила тянется за деньгами, но гладиатор игриво отдергивает руку.
– Не-а. Если хочешь этих денег, ты должна их заработать. Мне поручено наблюдать за этой дверью, но за ней ведь можно наблюдать и вдвоем, из переулка? По рукам? Не дожидаясь ответа, он небрежно поднимает Мамилу и тащит ее под мышкой, словно мешок с бельем. Он решительно движется к тенистому переулку, а тога Мамилы болтается позади, словно шлейф свадебного платья.
