То, от чего пахло перебродившими плодами, он больше не пил.
Он каждый день теперь занимался воинскими искусствами с любыми из многокожих, кто приходил для этого во двор, а не только со Старым и его спутниками, которых знал раньше. Учился уловкам, связкам и приёмам, придумывал свои, осваивая оружие, которое дал ему Старый.
И, наконец, однажды напросился вместе с воинами многокожих упражняться с громотрубами.
Они вышли из дома после того, как светило перешло за середину дневного круга, прошли через всё аиллоу многокожих и спустились к реке. Там было место, где глинистый обрыв переходил в широкую полосу песка, за которой начиналась речная отмель. Речка там расширялась, промывая мягкую породу, и текла через брод глубиной от силы по колено. Крутые берега с обеих сторон расходились шагов на двести. Дважды в год речка заполняла всё между ними, но сейчас, в начале осени, её хватало едва ли на четверть этого пространства.
Там весь город устраивал стрельбы: можно было не бояться, что свинец вылетит выше берега и поразит кого-то.
Уаиллар, ещё до выхода из дома, попросил через воина-калеку, чтобы ему подробно показали, что нужно делать с громотрубой, чтобы она выстрелила. Оказалось, что это не такое простое дело: сначала надо было засыпать в трубу серо-чёрный вонючий порошок, потом специальным стеблем (круглоухие звали его «шомпол», чего альвийский воин, конечно же, выговорить не мог) загнать поверх порошка пробку из растительных волокон или шерсти животных, потом тем же стеблем затолкать поверх пробки круглый шарик из мягкого тяжёлого металла, обёрнутый в тонкую кожу какого-то животного.
Потом специальным ключом, провернув его дважды, надо было взвести упругую спираль, сделанную из металла, который распрямляется, если его согнуть. Подсыпать тот же серо-чёрный порошок на небольшую полку с углублением, находящуюся сбоку от трубы. Закрыть крышку этой полки, чтобы порошок не высыпался; при этом камень, который Уаиллар знал по имени «раллаи», дающий искры, если ударить по нему другим твёрдым камнем, прижимался к диску из металла, имеющему шероховатую поверхность. Многокожие называли его почти тем же словом, как те круглые штуки, на которые опирались их повозки.
Теперь можно было нажать на выступ, вроде короткой ветки, торчащий из громотрубы снизу. И если навести громотрубу туда, куда хочешь попасть, и удерживать её некоторое небольшое время, то она грохнет, сильно толкнёт в руку, а из неё вылетит тот самый круглый шарик, и — может быть — попадёт туда, куда её наводили.
У альва далеко не сразу начало получаться. Некому было объяснить, как держать громотрубу, как её наводить, и тому подобное. Пришлось соображать самому — но он был воин, имевший все необходимые для этого навыки. И где-то на третьем выстреле попал туда, куда целился, а к десятому — попадал уже всегда, и лучше, чем многие из многокожих: ему помогала привычка воинов аиллуо к метанию копья и ножей, позволяющая предвидеть, как и куда полетит метаемый предмет.
Ножи метать было сложнее.
Уаиллар, несмотря на заложенные после грохота выстрелов уши, испытывал колоссальное наслаждение от того, что так быстро и так успешно освоил стрельбу из громотрубы, и редкое разочарование от того, что пришлось уходить со стрельбища, когда кончились пули и порох.
3
— Ты совсем меня забросил, — сказала ему Аолли холодно. — Ты бегаешь с круглоухими, а я сижу тут одна.
Вообще-то она была права. Уаиллар увлёкся новыми знаниями и ощущениями. Он пытался заинтересовать ими жену — но чем он мог вызвать её интерес? Маханием мечами? Стрельбой из громотрубы?
Ему стало нестерпимо стыдно, почти так же, как было, когда он едва не потерял жену, схваченную многокожими. Но к этому стыду примешивалось ещё более стыдное для него раздражение.
Уаиллар, между прочим, пытался приобщить Аолли к новому: он приносил ей тёплую пищу (не рискуя, впрочем, предложить плоть умерщвлённых животных: ещё не хватало таким потчевать беременную!), он поил её отварами из трав…
И ей, что интересно, многое из того, что он ей таскал, нравилось. Ну, или она так говорила.
Но все-таки Аолли была права: воин аиллуо мог найти себе занятие у многокожих — а женщина?
В родном посёлке женщины занимались тем, что уговаривали растения сплести дом или ложе, сохранить плоды спелыми, но без гнили, ускорить рост, дать сок или смолу — а те, кто умел, говорили с больными или ранеными, спасая их от смерти или тяжёлых последствий.
А ещё они общались друг с другом, обсуждая воинов, других аиллуа, детей, погоду, Великого Вождя, Главную Женщину и прочих знакомых или не очень аиллуэ.
А ещё они играли в свои женские игры, запретные для мужчин, соревновались, кто придумает плетение или блюдо лучше и интереснее, ссорились и мирились, воспитывали своих и чужих детей, кормили мужей, метали ножи в мишень, даже сочиняли стихи.
Ничего этого у жены его здесь, в аиллоу многокожих, не было и быть не могло, кроме, разве что, сочинения стихов. А главное, не было даже надежды на то, что привычная жизнь может вернуться. Когда Аолли была в плену, всё было ещё хуже — но надежда у неё была. Она ждала, что придёт её муж и как-то вытащит её, они вернутся в аиллоу своего клана и заживут, как раньше.
Всё это в одночасье рухнуло после того, как Уаиллар убил Великого Вождя Ллуэиллэ, отца своей жены.
И хотя она согласилась остаться с ним, разделить его судьбу — не было у них больше той нежной близости, которая так радовала их раньше. Не было у них разговоров на общие темы, просто потому, что сидящей целыми днями в полутёмной комнате Аолли нечего было обсуждать со своим мужем. И если он находил, чем занять себя, а сейчас и вовсе увлёкся тем, что давало ему всё новые и новые возможности, если у него образовался круг ежедневного общения, хотя и трудного из-за сложностей с речью круглоухих — то у жены его никаких тем для обсуждения не возникало. Не считать же такими темами её самочувствие и ощущения от очередного приёма пищи.
Уаиллар понимал, что виноват перед нею. Но он не понимал, что с этим можно сделать — и от этого бесился и раздражался, больше всего на жену. И это заставляло его чувствовать вину всё сильнее и сильнее.
— Любовь моя, — сказал он, — давай подумаем, чем мы могли бы заняться вместе?
Она тяжело вздохнула и произнесла с неудовольствием:
— Ну ты же знаешь, что — ничем… У меня нет здесь ни подруг, ни старших женщин, ни уолле для присмотра, ни даже плодов и клубней, чтобы придумать новое блюдо. Ты таскаешь эту круглоухую еду, которую кто-то приготовил, и не хочешь есть то, что готовлю я. А я не много чего могу готовить из того, что тут имеется. Тебя вечно нет рядом, а мне трудно и тяжело здесь, в этой грязи, в этой вечной вони, когда нет в достатке проточной воды, кроме как в этом каменном роднике посреди двора, где я даже помыться не могу, чтобы меня не разглядывал десяток круглоухих! Мне не с кем поговорить, а тебя вечно нет рядом. Мне, наконец, нужны листья уэллэу — я уже почти целую луну не могу их получить! Если тебе всё равно, что происходит с твоей женой, ты хоть бы о ребёнке своём подумал!
