Сейчас белая малая гостиная освещена пополуденным акебарским солнцем, беспощадную яркость которого приглушает прикрывающая окно сверху маркиза
[5] из тщательно выбеленного полотна. Стол со стульями сдвинут к дальней от окна стене, а сразу под окном стоит громоздкое кресло, в котором удобно устроился хозяин дворца. Перед ним громадный мольберт, на котором укреплён обширный, высотой больше половины роста, холст на подрамнике. За холстом же, с палитрою и сразу пятью кистями в левой руке, находится чернявый малый лет тридцати, с подвижным лицом, украшенным совершенно кошачьими усиками из редких волосиков, растущих над углами рта: это Роке Даллод по прозвищу Животворный, довольно знаменитый, несмотря на молодость, художник-портретист, непревзойдённый мастер света и тени, выписанный вице-королём аж из Виньера, общепризнанной культурной столицы мира.
Портретист одет в длинную, изгвазданную красками, тёмно-коричневую робу, под которой не видно его обычного светского платья.
Вице-король сидит в удобной, но статичной позе вот уже полтора часа. Ему скучно и жарко, потому что кресло — прямо на солнечном пятне, хоть и смягчённом прозрачной тенью от маркизы. Он, как и в предыдущие сеансы, пытался поговорить с художником, но тот неважно знает имперский язык, а вице-король — язык Синтары. К тому же художника сковывает этикет, и поэтому общение их поневоле скудно и формально.
Но положение обязывает, и портрет вице-короля кисти лучшего художника мира (из тех, кого можно было уговорить проплыть полсвета в Марку) будет украшать Дом приёмов в Акебаре.
В гостиной тихо, только шелестят занавеси, да слышно тяжеловатое в силу возраста и комплекции дыхание почти шестидесятилетнего вице-короля и свистящий шорох робы художника, когда он двигается.
В это время года в середине дня Акебар и окрестности накрывает такая тяжёлая влажная духота, что днём многие стараются лечь спать где-нибудь в дальнем углу дома, у толстенной каменной стены, выходящей на теневую сторону, да чтобы ещё сквознячком овеивало.
Вице-король тоже бы прилёг (и он через вдох не может сдержать зевоты), но это время дня — единственное, которое он может не посвящать работе (ну, не считая позднего вечера, когда превыше всего — семья, но кто же пишет портреты в темноте?).
По случаю жары все двери в анфиладе открыты, и лёгкий сквозняк приносит видимость облегчения. Благодаря этому же слышно, когда кто-то ходит в других комнатах — правда, редко: слуги стараются то ли не мешать хозяину, то ли поменьше быть у него на глазах; дежурная охрана где-то на первом этаже, и только горничная иногда осторожно заглядывает в одну из дверей: нет ли каких пожеланий?
Но вдруг из дальнего конца анфилады тихонько доносится ритмичный скрип лестницы, потом уверенные шаги сапог со шпорами по навощённому паркету — и в комнату, обмахиваясь шляпой, заходит рослый и худой мужчина с аккуратно подстриженной растительностью вокруг рта, длинными, до плеч, каштановыми волосами, весь в чёрном, за исключением снежно-белых воротника и манжет, выпущенных из-под камзола, да ослепительно надраенной золотой цепи толщиной в палец, на которой висит, болтаясь на груди, маленький, но тяжёлый знак Общества Мышеловов
[6] в виде золотой дохлой мыши с бриллиантовыми глазами.
3
— Приветствую тебя, дорогой мой кузен, — заявил этот человек, которого звали дука Местрос Фаба из Дерры Аттоуской, комес Ретавии, Малкиона и Астрильда, один из самых богатых и влиятельных магнатов Империи — и третий, наверное, вельможа по значению в доме Аттоу.
Никаких имперских должностей он не занимал, но ослушаться его приказа могли, пожалуй, только Император, глава дома Аттоу, вице-король Марки и маркомесы. Остальным встало бы себе дороже.
Дука Местрос контролировал войско из пятнадцати компанид, каждая от одной до полутора тысяч человек, с кавалерией, артиллерией и прочим снаряжением. Не всякая страна могла таким похвастаться. А когда родня интересовалась, сколько у него кораблей — он небрежно ответствовал: «Да не помню я… где-то десяток, два… их всё время строят и топят, строят и топят — разве посчитаешь…».
В Марку он приплыл на одном из тех самых своих кораблей, примерно на неделю позже, чем привезли примеса Йорре. Привёз из столицы важные новости про состояние здоровья Императора и планы дома Аттоу. И с тех пор каждый день заявлялся к кузену поболтать — вроде бы, о пустяках, но на самом деле о вещах серьёзных и важных, которые умудрялся сообщать вскользь, легкомысленным тоном.
Вице-король его побаивался. Дом Аттоу большой. Очень большой. Ветвей он насчитывает более дюжины — и кузены, хотя происходили из одной семьи, были из разных веток: дука Местрос по мужской линии, а дука Ансаль по женской, из Аттоу была его матушка.
Художник, между тем, перекосил свою подвижную физиономию и, пытаясь быть почтительным, попросил вице-короля, растягивая конечные гласные и делая ударения в странных местах:
— Вашаа свиетлоость, любезничаайте, возвратитее себиаа в положеннооее положенииее, пожалуйстааа.
Вице-король пожал плечами, стараясь не заржать, и вновь принял величественную позу. Дука Местрос улыбнулся:
— Терпи, кузен, величие всегда требует терпения. Зато потом!
— Тебе бы всё шутить, — проговорил вице-король, стараясь поменьше шевелить губами, — а я тут уже больше месяца так мучаюсь.
