И вот, стараясь представить себе эти синие глаза, упрямые локоны, которые не хотят слушаться своей новой госпожи – прически, и очертания ее тонкого стана и думая, что нежное существо это скоро окажется в моих объятиях и будет просить у своего христианского отца христианского же благословения, сидя в своем кресле, я задремал. И сны мои переплелись с тем, о чем я только что думал наяву: мне привиделось, что прелестное это существо, такое любящее, такое чистое, сидит возле меня и просит моего благословения. Наклонясь, чтобы благословить ее, я сполз со своего кресла и – проснулся. Я говорю «проснулся», потому что все, что затем последовало, я видел настолько же ясно, как стол и стул в этой комнате и вообще любой предмет, которого я мог коснуться рукою. Напротив меня сидела неизвестная мне женщина; одета она была как испанка, только ноги ее были укрыты ниспадавшим до полу покрывалом. Сидела она недвижно, казалось, ожидая, что я первый заговорю с ней.
– Чего тебе надобно здесь? – спросил я. – И зачем ты здесь?
Незнакомка не подняла вуали, губы и руки ее были по-прежнему неподвижны. Голова моя была полна слышанным и прочитанным, и, осенив себя крестным знамением и произнеся молитвы, я встал и подошел совсем близко к сидевшей.
– Чего тебе надобно? – спросил я. – Зачем ты сюда явилась?
– Отца, – ответила неизвестная.
Она подняла вуаль, и глазам моим предстала дочь моя Исидора, точь-в-точь такой, какой ты описывала ее в твоих многочисленных письмах. Можешь себе представить, что я испытал! Я совсем обомлел, правду говоря, даже испугался, увидав ее величавую, но странную красоту. Смятение мое и тревога не только не улеглись, но, напротив, еще возросли, когда пришелица встала и, указывая на дверь, сквозь которую она сразу же вслед за тем прошла, с какой-то таинственной вкрадчивостью и поспешностью произнесла in transitu
[111] слова, звучавшие примерно так:
– Спаси меня! Спаси меня! Не медли ни минуты, не то я погибла.
И клянусь тебе, жена, ни тогда, когда она сидела напротив меня, ни тогда, когда уходила, я не слышал ни шелеста ее платья, ни шума шагов, ни вздоха. Только когда она уже ушла, раздался такой звук, как будто по комнате пронесся порыв ветра, и все вокруг окутал туман, который потом рассеялся: тогда я почувствовал, что глубоко вздохнул, так, как будто грудь моя освободилась вдруг от ужасной тяжести. Я потом просидел еще около часу, раздумывая над тем, что видел, и не зная, что же все это было – сон наяву или похожая на сон явь. Я обыкновенный смертный; мне свойственно чувство страха, и я могу заблуждаться, но вместе с тем я – христианин и католик и, как ты помнишь, всегда решительно осуждал все твои россказни о духах и видениях, за исключением тех, что освящены авторитетом пресвятой церкви и упоминаются в житиях ее мучеников и святых.
Видя, что все мои тягостные раздумья ни к чему не приводят и что им нет конца, я улегся в постель, где долго пролежал, ворочаясь с боку на бок и тщетно пытаясь уснуть; под утро, едва только я забылся крепким сном, меня разбудил какой-то шум, как будто занавеска колыхалась от ветра. Я вскочил и, отдернув ее, огляделся вокруг. Сквозь ставни в комнату пробивался дневной свет. Но все равно я не мог бы разглядеть окружавшие меня предметы, если бы не горевшая на камине лампа, свет которой, хоть и довольно тусклый, позволял, однако, ясно все различить. И при этом свете я увидел возле двери фигуру, в которой взгляд мой, ставший еще зорче от страха, опознал ту, которая мне уже являлась.
– Слишком поздно, – жалостным голосом произнесла она, печально махнув рукой, и тут же исчезла.
Должен тебе признаться, что это второе посещение наполнило меня таким ужасом, что, не будучи уже в силах пошевельнуть ни рукой ни ногой, я замертво повалился на подушку. Помню только, что слышал, как часы пробили три».
Когда донья Клара и священник (десятый раз уже перечитывавшие письмо) снова дошли до этих слов, часы внизу пробили три.
– Странное совпадение, – сказал отец Иосиф.
– А вы находите, что это только совпадение, отец мой? – сказала донья Клара, бледнея.
– Не знаю, – ответил священник, – многие рассказывают вполне правдоподобные истории о том, как покровители наши, святые, предупреждали нас о грозившей опасности даже с помощью неодушевленных предметов. Только чего ради предупреждать нас, если мы не знаем, какой опасности нам надлежит бояться?
– Тсс! Тише! – прервала его донья Клара. – Слышали вы сейчас шум?
– Ничего я не слышал, – ответил отец Иосиф, с некоторым волнением вслушиваясь в окружавшую их тишину. – Ничего, – добавил он через некоторое время более спокойным и уверенным голосом, – а тот шум, что я действительно слышал часа два назад, длился очень недолго и больше не возобновлялся.
– Что-то очень уж стали мигать свечи! – не унималась донья Клара, застывшими от страха стеклянными глазами глядя на пламя.
– Окна открыты, – ответил священник.
– Да, они открыты все время, пока мы здесь с вами сидим, – возразила донья Клара, – но вы посмотрите только, какой сквозняк! Он совсем задувает пламя! Святой Боже! Свечи вспыхивают так, как будто вот-вот потухнут!
Поглядев на свечи, священник увидел, что она говорит правду, и в то же время заметил, что шпалера возле двери сильно заколыхалась.
– Где-то открыта еще одна дверь, – сказал он, поднимаясь с места.
– Но вы же не оставите меня здесь одну, отец мой, – сказала донья Клара; оцепенев от ужаса, она приросла к креслу и могла только устремить на него свой взгляд.
Отец Иосиф ничего не ответил. Он вышел в коридор, где его поразило необычное обстоятельство: дверь в комнату Исидоры была распахнута и видно было, как там горят свечи. Он тихо вошел туда и огляделся – в комнате никого не было. Он бросил взгляд на постель и увидел, что этой ночью на ней никто не лежал; она оставалась неразобранной и несмятой. Вслед за тем взгляд его обратился на окно: теперь он уже в страхе озирал все, что было в комнате. Он подошел к нему – оно было открыто настежь, то самое окно, которое выходило в сад. Испуганный этим открытием, священник пронзительно вскрикнул. Крик этот донесся до слуха доньи Клары. Трепеща от страха и шатаясь, та попыталась пойти за ним, но была не в силах удержаться на ногах и в коридоре упала. Священник с трудом поднял ее и привел обратно. Несчастная мать, когда ее в конце концов усадили в кресло, даже не заплакала. И только беззвучными бледными губами и застывшей рукою пыталась указать на опустевшую комнату дочери, словно прося, чтобы ее туда отвели.
– Слишком поздно, – сказал священник, помимо воли повторяя зловещие слова, приведенные в письме дона Франсиско.
Глава XXIV
Responde meum argumentum – nomen est nomen – ergo, quod tibi est nomen – responde argumentum
[112].
