Известие о смерти миссис Анны она прочла с тем суеверным трепетом, какой испытывает юный моряк при виде величественного корабля, отправляющегося без него в неизведанные земли: сам он еще томится в гавани, но и ему хочется поскорее очутиться там, куда прибудут те, дабы вместе с ними вкусить отдых и получить какую-то долю добытых ими сокровищ.
Смерть миссис Анны оказалась достойной всей ее жизни, каждый шаг которой до последнего часа был отмечен великодушием и высокой самоотверженностью. Она решительно стала на сторону отвергнутой Элинор и, опустившись на колени в капелле замка Мортимеров, в то время как коленопреклоненная Маргарет стояла рядом, поклялась, что никогда не допустит в стены замка того, кто осмелился покинуть невесту, с которой был обручен.
Однажды туманным осенним вечером, когда миссис Анна, зрение которой уже несколько ослабело, но дух сохранял прежнюю силу, просматривала кое-какие письма леди Рассел, а чтобы дать отдых уставшим разбирать ее почерк глазам, время от времени заглядывала в рукописные же нельсоновские «Посты и праздники англиканской церкви», ей доложили, что какой-то кавалер (слуги отлично знали, сколь сладостным было это слово для слуха старой роялистки) миновал подъемный мост, вошел в замок и теперь приближается к ее покоям.
– Пусть войдет! – ответила она и поднялась с кресла, которое было таким высоким и просторным, что, когда она приготовилась приветствовать гостя, как того требовал этикет, фигура ее походила на ожившее старинное изваяние; она стояла, обратив лицо к двери, – а там на пороге стоял Джон Сендел. На какое-то мгновение она подалась вперед, но в тот же миг узнала его своим проницательным взором.
– Вон отсюда! Вон! – властно вскричала она, взмахом руки показывая ему на дверь. – Вон отсюда! Ни шагу вперед! Не смей осквернять этих половиц!
– Прошу вас, миледи, уделите мне хотя бы одну минуту, выслушайте меня; я припадаю к вашим стопам, отдавая должное вашему высокому имени и положению; не сочтите это за признание за собой какой-то вины!
И он опустился перед ней на колени. По лицу миссис Анны пробежала легкая судорога, на мгновение перекосившая его черты.
– Встаньте, сэр, встаньте, – сказала она, – и скажите то, что вам надо сказать, но только там, в дверях, ибо вы недостойны переступать этот порог.
Джон Сендел поднялся с колен и порывистым движением руки указал на портрет сэра Роджера Мортимера, на которого он был похож как две капли воды. Миссис Анна поняла этот знак; она сделала несколько шагов вперед по дубовому полу, какое-то время простояла неподвижно, а потом, указав на портрет с каким-то особым достоинством, которое никакая кисть художника не была в силах передать, и позой и всем своим видом дала на все красноречивый и исчерпывающий ответ. И вот что он гласил: «Тот, на кого тебе хочется быть похожим, тот, у кого ты просишь защиты, за всю свою жизнь ни разу не осквернил этих стен бесчестьем и подлым предательством. Изменник, взгляни на этот портрет!»
Лицо ее преисполнилось невыразимого величия, но в ту же минуту черты его снова перекосились; она пыталась что-то сказать, но и губы и язык отказывались ее слушаться: полуоткрытый рот как будто произносил еще какие-то слова, но никто уже не услышал ни единого звука, никто, даже она сама. Еще какое-то мгновение она стояла перед Джоном Сенделом в недвижной застывшей позе, которая говорила: «Ни шагу вперед, иначе тебе смерть; не смей оскорблять живую представительницу славного рода вторжением в эти стены!» В то время как она это говорила (ибо видом своим она именно говорила), еще более сильная судорога перекосила ее лицо. Она пыталась сдвинуться с места, но тою же судорогою ей стянуло и ноги; и все еще продолжая протягивать одеревеневшую руку, словно защищаясь ею и от приближающейся смерти, и от непрошеного гостя, она упала к его ногам.
* * *
Миссис Анна ненадолго пережила эту встречу, и речь к ней больше уже не вернулась. Однако могучий ум ее сохранил прежнюю силу, и до последней минуты она каждым движением своим ясно давала понять, что не желает выслушивать от Сендела никаких доводов в оправдание его поступков. Поэтому Джон вынужден был обратиться к Маргарет, и хоть та была вначале смущена тем, что услышала, и пришла в неописуемое волнение, впоследствии она, по-видимому, вполне со всем этим примирилась.
* * *
Вскоре после того, как она получила упомянутые уже письма, Элинор приняла внезапное, но, может быть, в какой-то степени оправданное решение – немедленно отправиться в замок Мортимеров. Решение это было продиктовано отнюдь не чувством усталости и опустошенностью всей ее жизни, той αβιωτο βιο
[136], которую она вела в доме своей тетки-пуританки; не было это и желанием снова насладиться тем торжественным великолепием, которым был отмечен весь уклад жизни в замке, столь непохожий на более чем скромную и по-монастырски строгую жизнь в йоркширском коттедже; это не было даже той тягой к перемене мест, которой мы всегда обольщаемся, надеясь, что она все изменит, забывая, что сердце наше всюду с нами и что разъедающая его искони язва будет нашей спутницей и на Северном полюсе, и на экваторе, – нет, это было ни то, ни другое, ни третье, – это был зазвучавший где-то в глубинах сердца шепот, едва слышный и, однако, властный (именно потому, что его невозможно было расслышать и что невозможно было ему поверить), и шепот этот все больше утверждался в ее доверчивом сердце: «Поезжай туда, и, кто знает…»
Элинор выехала и, проделав весь путь, оказавшийся менее трудным, чем можно было предположить, учитывая состояние дорог и средств передвижения в 1667 году или около того времени, – оказалась неподалеку от замка Мортимер. Все здесь напоминало ей прошлое; сердце ее отчаянно забилось, когда карета остановилась у готических ворот, от которых начиналась аллея, обсаженная двумя рядами высоких вязов. Она вышла из кареты и, когда сопровождавший ее слуга попросил разрешения проводить ее в замок по тропинке, где идти было трудно из-за сплетений корней под ногами и наступившей уже темноты, она в ответ только расплакалась. Она махнула ему рукой, чтобы он оставил ее одну, и пошла по этой тропинке. С самого дна души поднялись и выросли перед ней картины прошлого: она вспомнила, как они бродили по этим местам с Джоном Сенделом, как от одной его улыбки становились ярче все краски окружающего пейзажа, как она затмевала собою даже сияющий пурпуром закат. Она думала теперь об этой улыбке и, казалось, искала ее в игре догорающих лучей на расцвеченных ими стволах вековых деревьев. Все было таким, как тогда, – и деревья, и этот вечерний свет, – не было только улыбки, той, что некогда озаряла ее как солнце!
Она шла и шла; выспренные деревья по-прежнему укрывали аллею густою тенью; прежним великолепием красок сверкали стволы их и листья. И среди этой пышной листвы ей хотелось найти и снова пережить то, что было здесь пережито, – а ведь только Господь и природа знают, с какой мучительной неизбывной тоской мы требуем у них то, что они же сами когда-то щедро дарили нашему сердцу. И вот теперь мы тщетно взываем к ним обоим! Господь глух к нашим мольбам, а природа отказывает нам в том, что мы привыкли считать своим.
