Когда Элинор дрожащими шагами приблизилась к замку, она увидала на главной башне его обвитый траурной лентой герб. Вывешивать его было в обычае, когда умирал последний мужской представитель рода; а теперь его распорядилась вывесить миссис Маргарет, дабы почтить память бабки. Стоило Элинор поднять глаза, как она невольно отдалась нахлынувшему на нее потоку мыслей. «Ушла из жизни та, – подумала она, – чья душа всегда была устремлена ко всему возвышенному – к самым благородным деяниям людей и к самым высоким помыслам, тем, что в нас порождает вечность! В сердце у нее поселились две знаменитые гостьи – любовь к богу и любовь к отчизне. Они оставались с ней до последней минуты, ибо избранная ими обитель оказалась достойной их, и они это поняли; но едва только они покинули это жилище, владелица его увидела, что не может больше в нем оставаться: душа ее улетела вслед за ними на небо! А какого постояльца приютило мое вероломное сердце? И как он отблагодарил его за это гостеприимство? Он разрушил и самый кров, и все, что в нем было!». С этими мыслями она подошла к замку.
В просторной зале ее встретили Маргарет Мортимер, которая, как всегда, горячо ее обняла, и Джон Сендел, который выждал, пока улеглись первые восторги обеих сестер, и подошел к Элинор с той спокойной братской приветливостью, которая не могла вызвать в ней никаких надежд. Это была все та же блаженная улыбка, то же пожатие руки, та же нежная и почти женская забота о ее здоровье; даже сама Маргарет, которая должна была понимать, да и действительно понимала, с какими опасностями сопряжено столь длинное путешествие, и та не расспрашивала ее обо всем с такой обстоятельностью и не выказывала ей такого живого сочувствия, выслушав рассказ о трудностях и злоключениях, пережитых ею в пути, не настаивала так решительно на том, чтобы она немедленно прилегла отдохнуть, как Джон Сендел. Едва дышавшая от усталости, Элинор взяла их обоих за руки и невольным движением эти руки соединила. Вдова Сендел присутствовала при их встрече; увидав Элинор, она встревожилась, но стоило ей увидеть это ее движение, как на лице ее появилась улыбка.
Вскоре Элинор удалилась в ту самую комнату, где она когда-то жила. Маргарет оказалась настолько заботливой и предупредительной, что распорядилась заменить в ней всю прежнюю мебель новой, дабы ничто не могло напомнить девушке о былых днях – ничто, кроме сердца. Она села и стала думать о приеме, который ей оказали, и от надежды, с которой она вступала в эти стены, не осталось и следа. Если бы по приезде ее встретили презрительные, исполненные отвращения взгляды, ее бы это, вероятно, не так угнетало.
Очевидная истина, что самые сильные страсти могут за невероятно короткий срок перейти в свою полную противоположность. В тесных пределах одного только дня враги могут заключить друг друга в объятия, а влюбленные – друг друга возненавидеть; но даже за целые столетия простая снисходительность и сердечная доброжелательность никогда не могут перейти в страсть. Несчастная Элинор понимала это и знала, что все для нее потеряно.
Теперь ей придется долгие дни терпеть эту пытку – принимать изъявления снисходительной и братской привязанности от человека, которого она любила, – пытку такую жестокую, как, может быть, ни одна другая на свете. Чувствовать, как руки, которые ты хочешь прижать к своей горячей груди, касаются твоих с холодным и бесстрастным спокойствием, видеть, как глаза, сиянием которых озарена вся твоя жизнь, бросают на тебя пусть приветливые, но всегда холодные лучи, те, что обдают тебя светом, но не могут поднять к небу свежие побеги на той иссушенной почве, какою стало твое жаждущее истомленное сердце; слышать, как с тобой говорят языком самой заурядной обходительности и учтивости, стараясь, однако, чтобы речь эта звучала и приятно, и нежно, искать в словах какого-то скрытого смысла и – не находить. Все это нестерпимая мука, понять это может только тот, кто сам ее испытал!
Элинор постаралась примениться к новому укладу жизни в замке, в корне изменившемуся после смерти миссис Анны; ей это стоило немалых усилий и отзывалось болью в душе. Многочисленные претенденты на руку богатой и знатной наследницы съезжались теперь в замок; и по обычаю тех времен их пышно там принимали, уговаривали подольше погостить и задавали в их честь один бал за другим.
На этих балах Джон Сендел всякий раз оказывал исключительное внимание Элинор. Он танцевал с ней, и, несмотря на то что ее пуританское воспитание приучило ее с детских лет ненавидеть эти «бесовские хороводы», как их было принято называть у них в доме, она все же старалась научиться веселому Канарскому танцу и плавным движениям Тактов
[137] (ибо более новых танцев в замке Мортимер не только не знали, но даже о них не слыхивали), и достаточно было Джону Сенделу (который сам был отличным танцором) взять ее под руку, чтобы ее тонкий изящный стан с легкостью перенял все красоты этого восхитительного танца. Даже придворные танцоры и те расточали ей похвалы. Но когда они расставались, Элинор всякий раз чувствовала, что если бы даже Джон Сендел танцевал с другой девушкой, с тою, что для него ровно ничего не значила, он бы вел себя с нею в точности так же. Только он один умел с такой деликатной улыбкой указать ей на те небольшие отклонения, которые она допустила, выполняя ту или иную фигуру танца, только он один мог так учтиво, с такой нежною заботой усадить ее потом на место, только он мог так старательно и искусно обмахивать ее большим веером, какие были модны в те времена.
* * *
Как-то раз Сендел уехал в гости к соседнему помещику, и Маргарет и Элинор провели весь вечер вдвоем. Обеим хотелось поговорить обо всем откровенно, однако ни та, ни другая никак не могла на это решиться. До темноты Элинор продолжала сидеть у окна, из которого ей было видно, как он уезжал, – и даже тогда, когда было совершенно уже невозможно ничего разглядеть, ей все еще не хотелось отходить от этого окна. Она напрягала глаза, чтобы сквозь густеющую мглу он хоть на мгновение явился ее взору, так же как воображение ее все еще силилось уловить хоть один луч того идущего из сердца света, который теперь с трудом пробивался среди сгустившейся над ним тьмы, непроницаемой и таинственной.
– Элинор, – решительно сказала Маргарет, – не думай больше о нем, он никогда не будет твоим!
Внезапность этого обращения и властный, убежденный тон, каким были сказаны эти слова, произвели на Элинор такое действие, как будто она вдруг услыхала голос откуда-то свыше. Она даже не в силах была спросить себя, откуда вдруг свалилась на нее эта страшная весть.
Бывает иногда такое душевное состояние, когда обыкновенный человеческий голос превращается для тебя в вещание оракула, когда ты слышишь его и, вместо того чтобы попросить, чтобы тебе разъяснили относящиеся к твоей судьбе слова, покорно ждешь, что еще тебе скажет голос. В таком вот состоянии Элинор, отойдя от окна, медленными шагами направилась к говорившей и с каким-то ужасающим спокойствием спросила:
