Сын ее выслушал это страшное признание, пристально глядя на мать, и ни один мускул не дрогнул у него на лице; когда же после всего несчастная грешница попросила его помочь ей подняться, он оттолкнул протянутые к нему руки и с каким-то сдавленным странным смехом снова повалился на кровать. Никакая сила не могла оторвать его от мертвого тела, к которому он приник, – до тех пор, пока покойницу не унесли; после этого находившиеся там люди не знали уже, кого им следует оплакивать, – ту ли, у кого был отнят свет жизни, или того, в ком навеки потух свет разума!
* * *
Несчастная преступница (которую, впрочем, вряд ли кто-нибудь станет жалеть) спустя несколько месяцев, уже лежа на смертном одре, исповедалась перед священником-диссидентом, который, проведав об отчаянном положении, в котором она находилась, решил ее навестить. Она призналась, что, побуждаемая жадностью, а еще более того желанием вернуть свое утраченное влияние в семье и зная, какое богатство и какие титулы достанутся на долю ее сына, а тем самым в какой-то степени и на ее долю, если он женится на Маргарет, она пыталась склонить его на это уговорами и мольбой, но ей это не удалось; тогда в отчаянии своем и в досаде она решила прибегнуть ко лжи и клевете и измыслила чудовищную историю, которую и рассказала своему сыну накануне того дня, когда должна была состояться свадьба его с Элинор. Она уверила Джона, что он не ее сын, а незаконное дитя ее мужа, проповедника, от связи его с пуританкой – матерью Элинор, которая принадлежала к его сообществу и была известна как восторженная его поклонница, причем увлечение его проповедями, якобы перешедшее в увлечение им самим и вызывавшее в ней ревность в первые годы ее замужества, и легло в основу этого страшного вымысла. Она добавила, что явная привязанность Маргарет к двоюродному брату в какой-то степени смягчала ее вину в собственных глазах, но когда она увидела, как сын ее утром того дня, на который была назначена свадьба, охваченный отчаяньем, покинул дом и помчался невесть куда, она была уже готова вернуть его и открыть весь учиненный ею обман. Но потом душа ее снова очерствела, и она подумала, что девушка ничего не узнает и что тайна эта никогда не будет раскрыта, ибо она ведь связала сына клятвой молчать о ней – из уважения к памяти его отца и из жалости к совершившей этот грех матери Элинор.
Все произошло именно так, как хотела того преступница. Сендел стал смотреть на Элинор как на сестру, а образ Маргарет легко нашел себе место в его незанятом сердце. Но как то часто бывает с теми, кто пускается на хитрости и на обман, именно то, что можно было счесть исполнением ее надежд, оказалось для нее гибельным. Оттого, что брак Джона и Маргарет оказался бездетным, все именья и титул Мортимеров переходили теперь к их дальнему родственнику, который был упомянут в завещании сэра Роджера, а ее сын, лишившийся рассудка от пережитого горя, в которое она ввергла его своими кознями, оказался по той же причине лишенным и богатства и звания, которых она, как ей казалось, с их помощью для него добилась, и должен был довольствоваться небольшим пенсионом, который ему назначили за его былые заслуги. Бедность самого короля, который жил на ту помощь, которую получал от Людовика XIV, исключала возможность этот пенсион сколько-нибудь увеличить. Когда священник выслушал до конца страшную исповедь умирающей грешницы, он мог только напутствовать ее теми словами, которые приписывают епископу Бернету, когда к нему обратился за советом преступник, – он велел ей «пребывать в отчаянии» и ушел.
* * *
Элинор удалилась вместе с беспомощным существом, на которое изливались ее неувядающая любовь и непрестанные заботы, в свой йоркширский домик. Там, говоря словами божественного слепого старца, чья поэтическая слава не достигла еще этой страны,
Отрадой было ей его увидеть дома
и следить за ним, подобно отцу иудейского силача, который следил за тем, как сын его набирается «богом данной силы». Только в отличие от силы Самсона силе ума его не суждено было больше к нему вернуться.
По прошествии двух лет, в течение которых Элинор истратила большую часть своего состояния на лечение больного и «много претерпела от многих врачей», она поняла, что надеяться ей больше не на что, и, рассчитав, что доходов с ее уже уменьшившегося капитала будет все же достаточно, чтобы на них могли прожить и она и тот, кого она твердо решила не покидать, она терпеливо переносила свою горькую участь вместе с печальным спутником ее жизни и явила собой еще один из многих ликов женщины, «неустанно творящей добро», которая не нуждается ни в опьянении страстью, ни в шумном одобрении людей, ни даже в благодарности ничего не сознающего предмета своих забот.
Если бы в жизни для нее все сводилось к тому, чтобы спокойно переносить лишения и оставаться равнодушной к окружающему, усилия эти вряд ли можно было счесть ее заслугой, а страдания ее, пожалуй, не вызвали бы к себе сочувствия; но женщина эта терпит непрерывную и ничем не смягченную муку. Первую свою любовь она похоронила у себя в сердце, однако сердце это все еще продолжает жить и остается чутким к чужому страданию, и горячо на что-то надеется, и испытывает жгучую боль.
* * *
Она сидит возле него с утра до вечера, вглядывается в глаза, свет которых был ее жизнью, и видит их устремленный на нее стеклянный бессмысленный взгляд; она мечтает об улыбке, которая озаряла его душу, как утреннее солнце – весенний луг, и видит только отсутствующую улыбку, ту, что пытается передать чувство довольства, но неспособна ничего выразить. Тогда, глядя в сторону, она погружается в мысли о прошлом. Перед ней проплывают видения; это какие-то сладостные образы, все окрашено в неземные цвета, – это ткань слишком тонкая, такая, что невозможно было бы выткать в нашей жизни, – они встают и ширятся перед ней, зачарованные и призрачные. Потоки дивной музыки ласкают ей слух, она мечтает о герое, о возлюбленном, о любимом – о человеке, который соединил бы в себе все, что может ослепить взгляд, опьянить воображение и смягчить сердце. Она видит его таким, каким он явился перед ней в первый раз, и даже миражи, что возникают в пустыне, так не увлекают воображение и не таят в себе такой жестокий обман. Она наклоняется, чтобы испить из этого призрачного источника, – и вдруг все исчезает; она пробуждается от своих мечтаний и слышит тихий смех несчастного: он налил в раковину воды, и ему кажется, что это бушующий океан!
* * *
Есть у нее одно утешение. Когда сознание его ненадолго просветляется, когда речь его становится членораздельной, он произносит не имя Маргарет, а ее имя, и тогда в сердце ее вспыхивает проблеск надежды и наполняет его радостью, но потом гаснет так же быстро, как гаснет в его остывшей душе этот проблеск сознания, мимолетный и случайный!
* * *
Непрестанно заботясь о том, чтобы он чувствовал себя хорошо и был всем доволен, она каждый вечер совершала с ним прогулки, но водила его обычно по самым уединенным тропинкам, чтобы избежать насмешек со стороны встречных или их безучастного сожаления, которые были бы для нее мучительны и могли бы смутить ее кроткого спутника, с лица которого никогда не сходила улыбка.
