Отец Иосиф склонился над обезображенным телом, на котором некогда было начертано природой: «Се человек», надпись, которую теперь уже было бы немыслимо разобрать, и, потрясенный тем, что увидел, не мог не вскрикнуть:
– Но ведь он же безгласен!
Когда несчастную Исидору оттащили наконец от тела брата, она почувствовала, что у нее начинаются родовые схватки, и воскликнула:
– Вы увидите сейчас и живого свидетеля, если только дадите ему жить!
Слова ее вскоре подтвердились; ее перенесли к ней в комнату, и несколько часов спустя, почти без всякой помощи и не пробудив в окружающих ни малейшего участия, она родила дочь.
Событие это вызвало в родителях ее чувства и нелепые и страшные. Альяга, которого гибель сына повергла в глубокое оцепенение, вышел из него и изрек:
– Жену колдуна и их проклятого отпрыска надлежит передать в руки милосердного и святого судилища Инквизиции!
Потом он пробормотал какие-то слова касательно того, что имущество его могут конфисковать, но никто не обратил на это внимания. Сердце доньи Клары разрывалось между сочувствием к несчастной дочери и мыслью, что сама она сделалась бабушкой отродья дьявола, ибо у нее не было другого названия для Мельмота Скитальца, а отец Иосиф, когда он дрожащими руками крестил ребенка, уже приготовился к тому, что зловещий восприемник младенца появится в эту минуту из-под земли, осквернит творимый им обряд и надругается над всем, что свято для сердца каждого христианина. Крестины, однако, состоялись с единственным отступлением от правил, к которому, впрочем, наш добродушный священник отнесся достаточно снисходительно: живого крестного отца у ребенка не было, самый последний слуга в доме и тот в ужасе отказывался от предложения сделаться восприемником ребенка, родившегося от этого страшного брака. Несчастная мать слышала все эти домашние пререкания, лежа на одре болезни, и еще больше после этого полюбила отвергнутое всеми дитя.
* * *
Несколько часов спустя оцепенение, в котором пребывала семья, улеглось, во всяком случае в отношении всего, что касалось вопросов религии. Явились служители Инквизиции во всеоружии власти, какою было наделено их судилище, и в великом волнении от известия о том, что Скиталец, которого они долгие годы разыскивают, за последнее время совершил наконец поступок, который делал его подсудным их учреждению, ибо теперь в их власти единственное человеческое существо, с которым он связал свое одинокое бытие.
– Все, что в нем есть человеческого, – теперь в наших руках, – промолвил главный инквизитор, основывая свои слова больше на истинах, вычитанных из книг, нежели на собственных чувствах, – и если он сможет порвать эти узы, то это будет означать, что он действительно владеет сверхчеловеческой силой. У него теперь есть и жена и ребенок, и если в нем самом найдется хоть крупица человеческих чувств, если сердце его может привязаться к смертной женщине, мы обовьем эти корни и вместе с ними вытащим и его самого.
* * *
Прошло несколько недель, прежде чем Исидора могла окончательно прийти в себя. Когда она опомнилась, она увидела, что находится в тюрьме; ложем ей был соломенный тюфяк; в камере ничего не было, кроме черепа и распятия. Луч света с трудом пробивался туда сквозь узкое, заделанное решеткой окно, но усилия его были напрасны: бросив взгляд на убогие стены, он стремился поскорее их покинуть. Исидора осмотрелась кругом: в камере было достаточно светло для того, чтобы она могла разглядеть своего ребенка; она прижала его к груди, к которой он все это время слепо тянулся и которая его кормила, и – заплакала от радости. «Она моя, – шептала она, рыдая, – и только моя! Отца у нее нет; он где-то на другом конце земли; он покинул меня, но я не одна, раз со мною ты!»
Ее надолго оставили в полном уединении: никто не приходил к ней, никто ее не тревожил. У тех, в чьи руки она попала, были веские основания к тому, чтобы вести себя с ней именно так. Они хотели, чтобы к началу следствия рассудок полностью к ней вернулся; в их намерения входило также дать ей время глубоко привязаться к невинному существу, которое разделило ее одиночество, дабы сделать это чувство орудием в своих руках и с помощью него раскрыть таинственные обстоятельства, относящиеся к Мельмоту, которые до сих пор Инквизиция была не в силах проведать, ибо он всякий раз от нее ускользал. Все полученные ими сведения сходились на том, что Мельмот никогда не пытался соблазнить женщину и не вверял ни одной женщине страшную тайну своего предназначения
[148]; и кто-то слышал, как инквизиторы говорили друг другу: «Ну если уж Далила попала к нам в руки, то недалек тот час, когда мы доберемся и до Самсона».
Вечером накануне допроса (а о том, что он будет, она ничего не знала) Исидора увидела, как дверь в ее камеру отворилась и на пороге появилась фигура, которую, несмотря на окружавшую ее темноту, она тут же узнала – это был отец Иосиф. После того как оба они долгое время молчали, потрясенные тем, что случилось, Исидора молча же преклонила колена, чтобы священник благословил ее, что тот и сделал с прочувствованной торжественностью, после чего наш добрый монах, который, хоть и питал склонность ко всему земному и плотскому, все же ни с какой стороны не был в силу этого привержен дьяволу, возвысил голос и горько заплакал.
Исидора молчала, но молчание это проистекало отнюдь не от унылого безразличия ко всему и не от закоренелой нераскаянности. Отец Иосиф сел на край тюфяка на некотором расстоянии от узницы, которая тоже теперь сидела, склонившись над ребенком; по щекам ее тихо катились холодные слезы.
– Дочь моя, – сказал священник, наконец овладев собой, – разрешением посетить тебя здесь я обязан снисходительности Святой Инквизиции.
– Я очень за это им признательна, – ответила Исидора; слезы ручьем хлынули у нее из глаз, и ей от этого сделалось легче.
– Мне позволено также предупредить тебя, что допрашивать тебя начнут завтра, чтобы ты могла приготовиться к этому допросу и, если что-нибудь…
– Допрашивать! – удивленно воскликнула Исидора, не выказывая, однако, никакого страха. – О чем же меня будут допрашивать?
– О твоем непостижимом союзе с существом обреченным и про́клятым. – Дочь моя, – добавил он, задыхаясь от ужаса, – значит, ты действительно жена этого… этого… этого существа, от одного имени которого меня мороз по коже пробирает и волосы на голове становятся дыбом?
– Да, я его жена.
– Кто же все-таки были свидетели вашего бракосочетания и чья рука дерзнула соединить тебя с ним этим нечестивым и противоестественным союзом?
– Свидетелей у нас не было: венчались мы в темноте. Я никого не видела, но я как будто слышала какие-то слова и отчетливо ощутила, как чья-то рука взяла мою руку и вложила ее в руку Мельмота: она была холодна, как рука мертвеца.
– О, как это все запутанно и страшно! – воскликнул священник, побледнев и осеняя себя крестным знамением; в движениях его был непритворный ужас; он склонил голову и застыл, не в силах вымолвить ни слова.
