Наверное, он еще не успел узнать, что были вещи, из-за которых мы никогда больше не сможем чувствовать себя друзьями.
— Да, ты задолжал мне объяснения, Ясон. И у меня много вопросов.
Странно, но его смех прозвучал совсем невесело:
— Я знаю, уж поверь. И все же ты моя прежняя Мея. Красивая и гордая… и вредная.
Ты тоже, хотелось ответить ему. Тупой самодовольный балбес.
— Ты ничего на самом деле не знаешь обо мне, — жестко ответила я.
А он… он просто протянул руки вверх:
— Иди сюда и расскажи.
Не в силах сдерживать обиду, я швырнула в него бутылку. Ловко поймал, поставил у ног и снова поднял руки:
— Иди на ручки.
Дома уже все стихло. Родители заснули, а братья, скорее всего, уже удрали на ночные гулянья через окно своей комнаты. Я собираюсь сделать то же самое.
Осторожно отдергиваю занавеску, высовываюсь до пояса из окна и вижу стройный силуэт, отделившийся от высокой тени орехового дерева.
— Давно ждешь?
— Буду ждать, сколько нужно, — шепчет Ясон и раскрывает свои объятия, — иди на ручки.
Я перекидываю ноги через подоконник и, зажмурив глаза, лечу к нему на грудь.
Тело среагировало само. Не успев ничего сообразить, я прыгнула вниз и очутилась в надежных и крепких объятиях. Чуть подержав в руках, Ясон осторожно поставил меня на песок.
Мне снова захотелось выпить. Словно без слов уловив мое смятение, Ясон нашарил на земле бутылку и опустил ее мне в руки. Пить, сидя, всегда удобнее, и я опустилась на гальку.
Ясон сидел рядом, и молчал. Я передала ему бутылку, он отхлебнул и вернул обратно. Мы проделал то же самое еще два раза, прежде чем он заговорил:
— Твои братья хотят, чтобы я убрался отсюда.
Я только пожала плечами.
— Это ты их попросила, Мея?
Зачем подтверждать очевидное? Конечно, я.
— Они мои друзья, Мея, — в его голосе слышался сдержанный упрек. — Это было больно.
— Правда? Ну, тогда умножь на сто и ты получишь отдаленное представление о том, что чувствовала я, когда ты меня бросил.
Он опустил голову, отказываясь смотреть мне в глаза:
— Поверь, Медея, у меня не было другого выхода. Я должен был уехать.
— Тогда расскажи мне, что случилось той ночью. И тогда, может быть, я тебе поверю.
ГЛАВА 8
ЯСОН
Мы сидим на камне в полной темноте. Между нами кувшин вина. Медея пьет маленькими глотками, потому что боится опьянеть.
— Мне нельзя напиваться. Если не вернусь домой, папа запрет меня в доме до осени, понимаешь?
Конечно, я понимаю. Анастас Ангелис трясется над своей дочерью, как над золотым кладом. Впрочем, так оно и есть — Медея чистое золото. Вот только характер тяжелый. Но, опять же, потому что золотой.
— Я отнесу тебя на руках.
Вот тут она мне сразу верит, потому что я уже много раз носил ее и на руках и на закорках. С ее девяти лет, когда мы с Яшкой и Гришкой допоздна жарили макрель на костре, а она засыпала, привалившись мне под бок и накрытая нашими куртками.
Я всегда нес ее один, не доверяя братьям, потому что уже тогда она была только моей девочкой.
И все же мы оба чувствуем себя пьяными, хотя вина отпито совсем чуть-чуть. Может быть, поэтому, ни один из нас не понял, когда именно наши губы встретились над глиняным кувшином.
Просто в какой-то момент она отстраняется и закрывает рот ладонью.
— Никогда больше этого не делай.
А в меня словно вселяется шальной бес:
— Чего именно?
— Ну… не целуй меня.
Ей явно трудно выговорить это слово, и оттого мне становится еще веселее.
— Тебе не понравилось?
— Нет.
— Совсем-совсем? — Хмурюсь я.
Я уже целовался с девочками и даже со взрослыми женщинами, и им нравилось. Во всяком случае, они предлагали продолжать. Девочки пахли леденцами и мамиными взрослыми духами. С ними было неинтересно. Женщины пахли кремом для загара, потом и еще чем-то взрослым. И продолжение тоже было взрослым. Во всяком случае, я был им благодарен, потому что знал теперь, что делать, чтобы не напугать Медею.
— То есть, понравилось, — говорит она, — но это неправильно.
— Почему?
— Ну, — она пытается сообразить, а действительно, почему, — разве тебе больше не кого целовать?
— Неа, — отвечаю я, — мне нужна только ты.
Даже не прикасаясь к Медее, я чувствую, как она начинает дрожать. И уже не от страха.
— Папа…
— Убьет меня, если узнает.
Она удивлена:
— И что, ты совсем не боишься?
Боится ли дворняжка цепного пса, у которого пытается стянуть сахарную косточку? Она просто забывает о страхе.
— Нет.
— А братьев?
Братьям Ангелисам сейчас точно не до нас. Этим летом они по ночам лазают в окна к туристкам и на утренний лов являются прямо из чужих постелей, досуха выжатые умелыми и опытными руками.
— А братья делают то же, что и мы.
— А что такого мы сделали, — она пугается не на шутку, — это был всего один поцелуй.
— Это был первый поцелуй, — поправляю я, — потому что теперь я уже не смогу остановиться и буду целовать тебя всегда.
Я точно знаю, что для Медеи это был самый первый поцелуй в ее жизни, и сделаю все возможное, чтобы она захотела получить и второй и третий.
И когда я целую ее снова, то понимаю, что все кончено. Для меня. Потому что я действительно не смогу остановиться.
До той самой последней ночи.
Волны набегали на песок шагах в десяти от моих ног. Я допил вино из бутылки, медленно цедя глотки и стараясь насладиться вкусом каждой капли. «Золотое руно» и правда было прекрасным вином. Создать такое могла только настоящая колдунья.
Мама Медеи, тетя Гликерия, однажды рассказала мне, что та тонкая струйка колхской крови, что еще течет в жилах Ангелисов, проявляет себя лишь у женщин, да и то через поколение. Женщины Ангелиссы рождались целительницами или ясновидящими, но Медея, похоже, унаследовала от предков особый талант, и скоро его должны будут признать очень многие. Она не напрасно столь упорно трудилась те долгие восемь лет, что мы были в разлуке.
А чем занимался я? Борьбой за жизнь на море, иногда контрабандой и воровством, ежедневным тяжелым трудом и краткими днями загула — ничем, что могло бы оставить след в душе или зарубку на сердце. Я не привязывался ни к людям ни к месту, и уже был уверен, что не почувствую ничего, когда сойду с катера на набережную Ламоса.
