— Добрый день, дядя Анастас. Добрый день, тетя Гликирия.
Ни один из них не ответил. Даже не кивнули. Честно говоря, я надеялся на упреки. Все оказалось гораздо хуже. В жизни надо быть готовым к тому, что некоторые люди назовут вас дураком. А кое-кто из них даже окажется прав. Но сейчас, стоя здесь, на главной площади Ламоса, я понимал — я не дурак, я подлец, и это видит весь город.
Мальчишка, которого после смерти родителей как родного приняли в семье Ангелисов, вырос и стал вором. Потому что украл самое дорогое сокровище Ангелисов — их Золотое руно.
И трусом. Потому что, совершив преступление, побоялся ответственности и сбежал на долгих восемь лет.
— Мам, а долго еще? — Прорезал тишину нетерпеливый голос. — Когда уже пойдем отсюда.
Я улыбнулся уголками губ. Как же я понимаю тебя, сынок. Сейчас самое время нырнуть за морским ежом, саженками доплыть до скалы, чтобы ножиком сковырнуть со склизского камня приросших к нему петалиди или, изловив пару барабулек, изжарить ее на углях в куске расколотой черепицы. И воротник, наверное, трет шею…
Спросить насчет воротника я не успел.
— Идем, Тесей.
Крепко держа нашего сына за руку, Медея прошла мимо меня. Затем повернулись и пошли в другую сторону Анастас Ангелис под руку с женой. На вершине лестницы остались только братья, я же стоял внизу, у ее подножия. А между нами снова тек неспешный людской поток.
Степенные — и не скажешь, что пару дней назад махались стульями в таверне — листригоны с черными шелковыми усами. Их жены в синих сарафанах и белоснежный батистовых блузах. Ахейские демиурги и геоморы в полосатых рубашках и шелковых жилетах. Евпатриды, в дорогих костюмах с галстуками и золотыми булавками.
Ни один из них больше не удостоил меня взглядом. С этой минуты для Ламоса меня не стало.
* * *
По всем правилам мужской логики, сейчас мне имело смысл спрятать голову в задницу и загасить последние проблески сознания. Способ был известен и стоял прямо передо мной — бутылка коньяка «Колхида». Обстановка, кстати, располагала: пить под виноградным навесом в маленьком дворике тети Песи было одно удовольствие.
Я поскреб ногтем скорбно прижмуренного барашка на этикетке и горько рассмеялся. Везде, блин, это Золотое руно. Никуда от него не денешься. А раз так, то и убегать не стоит.
И все же, нужно было как-то собраться с мыслями. Я еще пару минут тупо пялился на бутылку, затем встал и по приставной лестнице поднялся на чердак.
Большая картонная коробка, перевязанная шпагатом, нашлась за фанерными листами, давным-давно заготовленными для ремонта дома. Со дня смерти родителей я в нее не заглядывал. Это был мой персональный ящик Пандоры.
Три потертых на сгибах бумажных треугольника — письма деда, погибшего с Пантикапейским десантом. В детстве я выучил их наизусть, и все равно просил маму почитать мне перед сном.
Крест Святого Георгия на полосатой ленте — это папин прадедушка. Большой конверт с моими детскими вещами — вязаный башмачок, вышитая рубашка и маленький крестильный крест. Мама зачем-то сохранила эти вещи.
Я недолго держал их в руках и откладывал в сторону, пока не добрался до дна коробки, где хранился тяжелый альбом с толстыми картонными страницами, проложенными листами тончайшей кальки. Пара последних страница еще не была заполнена, зато все остальные казались в два раза толще из-за наклеенных с обеих сторон фотографий.
Сначала шли желтоватые твердые дагерротипы — размытые временем лица, выцветшие чернила подписей, стертая краска виньеток. Мужчины и женщины в парадных костюмах, с золотыми цепочками часов и узким кружевом воротничков и манжет.
Затем более поздние снимки сельских свадеб, именин, крестин, сделанные заезжими фотографами. Военные фотографии с молодцеватыми гвардии рядовыми, выстроившимися в два ряда — все, как на подбор, с лихими чубами из-под фуражек, со щеголеватыми усиками, с новенькими Георгиями на груди.
Пристально вглядываясь, я легко распознавал семейные черты Нафтисов — тяжелые мягко вьющиеся волосы, прямые носы, широко посаженные глаза. Мальчик лет шести в темном матросском костюме и настоящей бескозырке, смотрел на меня синими глазами другого парнишки, которого я так ненасытно и жадно рассматривал сегодня на городской площади — Тесея, моего сына. Сходство этого парнишки с моим отцом в первым момент вызывало оторопь.
— Ну, так шо? Ты уходишь, слава Богу, или остаёшься, не дай Бог?
Я чуть не подпрыгнул на стуле. Надо мной стояла тетя Песя, хорошо «освеженная» сливовой наливкой и в самом «военном настроении».
— Нет, просто смотрю.
— Да? — Не поверила она. — А шо тогда ты пьешь?
— Да не пью я, передумал.
— Ой, Ясон, не морочь мне то место, где спина теряет свое благородное название. Чтобы у тебя были проблемы и ты не выпил?
— Смотрите, тетя Песя — бутылка даже не распечатана.
Когда мадам Фельдман собиралась сказать, что она себе думает, предъявлять любые доказательства своей невиновности было бесполезно.
— Так и что я на нее смотреть буду? Распечатывай уже.
Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, она проковыляла в дом и через несколько минут вернулась уже в халате, но с большими стопками и тарелкой маринованной тюльки, которую у нас по неизвестной причине почему-то именовали сардельками.
Учитывая все ранее ею выпитое, я попытался налить всего на палец, но после строгого взгляда из-под насупленных бровей, набулькал тете Песе полстопки. Прикоснуться моим стеклом к своему она не позволила:
— Помянем мою семью и соседей, — серьезно произнесла она. — Мамеле, татеши, мейн клейн брадер Ося. И Берковичей, и Шмуэлей и Михаэля Залмансона. Он обещал, что когда вырастет, женится на мне и будет катать на лодке. Он хорошо рассказывал майсы, этот Михаэль, и у меня таки было немножечко нахэс
[14]. Пей, Ясон.
Выпили, закусывать не стали. Как я наполняю вторую стопку, тетя Песя уже не следила. Она мне доверяла.
Но и на поставленный перед ней коньяк тоже внимания не обратила.
— А вот теперь слушай внимательно тетю Песю и клади мои слова себе в уши. — Торжественно начала он.
Ну, началось. Я покорно опустил голову.
— Разве я так тебя учила, чтобы бросать своих детей, а?
— Тетя, Песя, разве я знал?
— Медея, такая хорошая мэйделе
[15], а ты так с ней поступил, что кроме зительворт
[16] я за тебя ничего сказать не могу.
— Да, тетя Песя.
— Бедная девочка одна восемь лет воспитывала эйнгл
[17]. Она не женилась за очень богатого ювелира, который хотел всю жизнь носить ее на руках и сдувать пылинки.
