Глаза мадам Лурмель внезапно блеснули.
– Вы напали на след?
Габриэлю не хотелось внушать ей ложные надежды. Он сам не представлял, что ищет.
– Из-за моей памяти я пока ничего не знаю. Но не могли бы вы рассказать мне о Матильде? Вдруг ваша история подействует как спусковой курок. Нужно попробовать.
Женщина отставила свою чашку. Уже некоторое время она облизывала языком губы, словно пыталась согнать невидимое насекомое. Она вскочила и взялась за бутылку водки:
– Налить вам?
Габриэль отклонил предложение. Собеседница казалась разочарованной. Она налила себе внушительную порцию алкоголя в стакан и отпила большой глоток. Лицо ее расслабилось.
– Матильда только что отпраздновала свое двадцатилетие. Она была… всегда в хорошем расположении духа. Все любили ее, да, и я это говорю не потому, что я ее мать. Она действительно была хорошей девочкой…
Габриэль ничего не сказал. Было больно слышать, как она говорила о дочери в прошедшем времени.
– …Она изучала право в университете Орлеана, а жила здесь, с нами. У нас не хватало средств, чтобы снять ей жилье в городе, да и зачем, если она могла каждый день возвращаться домой? Хороший предлог держать ее при себе, прежде чем она упорхнет. Муж всегда этого боялся, дня, когда она уедет…
Жозиана покатала стакан между ладонями. На Габриэля она больше не смотрела, как в начале разговора. Может, из стыдливости…
– Она много бегала вдоль набережных, как минимум три раза в неделю, и летом и зимой. Вечером она надевала фонарик с мигающей лампочкой, ничто не могло ее остановить…
Женщина уставилась на алкоголь в стакане с лихорадочным блеском в глазах.
– Третьего февраля две тысячи одиннадцатого года около семнадцати часов она вышла на пробежку. Шел мокрый снег, но ей было все равно. Я оставалась дома, муж работал в своей информационной конторе. Больше мы ее не видели…
Глоток водки. Момент исчезновения – тот, который между непосредственно «до» и непосредственно «после», – навсегда врезался в сознание близких. Последняя улыбка, последний жест, последнее слово становились заключительными воспоминаниями.
– В ее деле друг за другом сменились четыре следователя, десятки дознавателей, и все обломали себе зубы. Расследование закрыли в октябре пятнадцатого, сославшись на сто семьдесят пятую статью Уголовно-процессуального кодекса. Несколько строк, дающие право судейским чиновникам похоронить вас живьем; они просто переворачивают страницу, и вы ничего не можете поделать. Это стало для нас как удар ножом в и без того кровоточащую рану. Это просто-напросто означало, что с точки зрения юстиции наша дочь больше не существует. Как потерянная вещь.
Четыре года процессуальных действий, и вот все кончено. Габриэль по-прежнему не представлял, как он смог это пережить. Он кивнул, показывая, что понимает:
– Значит, расследование ничего не дало… Ни единого серьезного следа?
– Ни черта. Они опросили одного или двух свидетелей, которые действительно видели в тот вечер кого-то, бегущего по набережной с мигающим фонариком, и ничего больше. Было холодно, темно, падал этот проклятый мокрый снег. Сначала копы предположили случайное падение в Луару; они прочесали берега на километры и километры, много дней обследовали абсолютно все рукава и притоки, но тела так и не выловили…
Она обреченно покачала головой:
– Самое страшное – это не знать, что произошло. Несчастный случай? Убийство? Похищение? Ей причинили зло? Мы так и не получили никакого ответа. Те, кто отнимает наших детей, становятся могильщиками нашего существования.
Она поднесла стакан к губам и выпила содержимое залпом. При всем кошмаре случившегося у Габриэля и его команды оставалась, по крайней мере, хоть какая-то малость – Ванда Гершвиц, серый «форд», но в случае Матильды пустота была всепоглощающей.
– Она всегда выбирала один и тот же маршрут? – спросил он. – Я имею в виду, для бега.
– Что у вас за дурацкие вопросы? Какая разница, бегала она по одному маршруту или нет? Чего вы, в конце концов, хотите? Мы никогда не бывали у вас в Савойе. Пятьсот километров и три года разделяют эти исчезновения. У моей дочери и вашей не было ничего общего, кроме спорта, какие уж тут точки соприкосновения. Мы с вами и виделись-то всего-навсего четыре раза, и вы даже не помните про незабудки, которые мы сажали… Так что это за штуковина у вас в мозгу, которая привела вас ко мне? Что вы обнаружили?
Габриэль раздул опасное пламя во взгляде матери Матильды. Он уже сожалел, что явился сюда копаться в грязном белье прошлого. Искать здесь было нечего; ничто не могло объяснить ни адресованную Солене просьбу о сравнении профилей ДНК двух девушек, ни его ночной кошмар. Он встал, чувствуя себя неловко:
– Мне очень жаль, что я вас побеспокоил.
Жозиана Лурмель тоже поднялась:
– Ну да, вам жаль. Всем очень жаль.
Она пошла на кухню и записала номер телефона на листочке с клейкой полоской. Вложила бумажку в протянутую ладонь Габриэля и сомкнула его пальцы, накрыв его руку своей, прежде чем взглянуть в глаза стоящего напротив нее мужчины. Сжала свои тонкие пальцы чуть сильнее, пока странный жар поднимался из ее живота и учащался пульс.
– Останьтесь еще ненадолго, если хотите. Мы могли бы поговорить.
– Я должен вернуться к себе…
Она смущенно убрала руку:
– Конечно, но позвоните мне в любое время. Если вы получите какую-либо информацию, если найдете хоть что-то, касающееся моей дочери, я хочу, чтобы вы мне это сказали. Не бросайте меня, ладно? Умоляю, вытащите меня из этого ада.
Габриэль убрал бумажку поглубже в карман, взволнованный искрой, проскочившей между ними в эти краткие мгновения. Наконец он сделал несколько шагов к двери, но заметил фотографию, висевшую рядом с вешалкой у входа: Матильда, стоя в раздельном купальнике на бортике открытого бассейна, с широкой улыбкой позировала, сдвинув зеркальные очки и открыв очаровательное озорное личико. На загорелой коже левого бедра выделялось коричневое пятно. Габриэль подошел ближе.
– Это пятно… – бросил он, указывая пальцем. – Оно у нее с рождения?
Жозиана Лурмель с величайшей осторожностью сняла рамку со стены.
– Она очень любила фотографироваться, всегда принимала позы звезды. Здесь ей лет семнадцать. Кажется, это было в Порто-Веккьо… Порто-Веккьо, – вздохнула она. – Сегодня все кажется таким нереальным. Словно прошлого никогда не существовало. Но почему вас вдруг заинтересовало ее родимое пятно?
– Потому что… это навело на воспоминание. У моей дочери тоже было родимое пятно, – соврал он. – На правой лопатке. По форме напоминало Гваделупу. Вроде бабочки.
Мадам Лурмель покачала головой:
– Мы дали имя родимому пятну нашей дочери. Назвали его Урази, в честь знаменитого рысака, который четыре раза брал первый приз в Америке. На фотографии хорошо видно, что ее родимое пятно – вылитая голова лошади.
