Она вздохнула:
– Эти огромные дома такие удобные. Тут можно жить, неделями не встречаясь. И не любя друг друга. Мы даже спали давно порознь. И единственной причиной, по которой он не разводился, было желание сохранить свою империю.
Габриэль поднял глаза. Прямо перед ним, между двумя этажами, висел портрет с запечатленным на его полотне Анри Хмельником; последний смотрел на Габриэля, повернувшись вполоборота и выпятив грудь под тяжелой роскошной шубой. Хмельник стоял справа от заснеженного шале, окруженного деревьями. Руки плотно сжаты в выставленные перед собой кулаки, а сведенные вместе указательные пальцы устремлены в землю. У мужчины было особое, холодное выражение хищника перед прыжком, верхняя губа слегка выпячена. Само высокомерие и стремление подавлять.
– Он очень любил себя разглядывать, – подчеркнула вдова. – Это шале тоже ему принадлежало. Затерянный уголок в Бещадах, польских Карпатах, куда он ездил несколько раз в год охотиться на волков. Своеобразный способ хранить верность своим корням, ведь его родители были из Кракова. Разумеется, я уже много лет не принимала в этом участия. Самолет, а потом труднодоступное шале – это не для инвалида…
Она замерла, погрузившись в пучины своего прошлого.
– Мне бы следовало избавиться от этого портрета, но я никак не могу решиться. Как если бы… его глаза мне запрещали.
Габриэль смотрел на мужчину так долго, как смог. Эта гадина ушла в небытие вместе со своими тайнами, и даже без страданий. Наконец они добрались до самого верха. Там их дожидалось другое кресло-каталка. Подъемник остановился совсем рядом, так что женщина без проблем пересела. Она пристроила ноги в правильное положение и привела в действие рукоять управления, тронувшись с места.
Анфилада комнат, спальни, ванные. В конце коридора запертая дверь.
– Мастерская была его логовом. Как я вам уже сказала, он запирал дверь всякий раз, когда уезжал куда-либо. Но я сделала дубликат ключа. Мне случалось заходить сюда и задаваться вопросом, что же у него творится в голове и где произошел сбой.
Она открыла дверь в крошечное заставленное пространство, где царил хаос. Разбитая посуда, открытые банки с краской, высохшие пигменты на палитре, тюбики с разноцветной гуашью, груды самых разных бумаг и фотографий – потертых, смятых, в пятнах. На столах грязные склянки, баллоны с химическими реактивами. Жалкая пыльная каморка с низким потолком, нечто прямо обратное показной пышности остального дома.
Габриэлю пришлось признать: Гаэка никак не мог привести Жюли и Матильду сюда, чтобы написать их. Он должен был сделать это в каком-то другом месте.
– Вы здесь к чему-нибудь прикасались? – спросил он.
– Нет. Ни к чему. Думаю, Анри для творчества нуждался в таком беспорядке, в таком смешении перспектив, как Джакометти
[58] со своими скульптурами. Когда он умер, я только забрала картины, которые здесь находились, чтобы продать их вместе с остальными. Я хотела избавиться от них как можно скорее.
Пальцем она указала в угол:
– Ваша стояла вот здесь, среди всех этих жестяных табличек. По-видимому, он дорожил ею, потому что хранил, в то время как… – Она глянула на Габриэля, сложив руки на шали. – Я хочу сказать, было много других полотен с лицами. Женщины и мужчины с выставленной напоказ плотью, избитые, всегда в каких-то извращенных композициях. И сам цвет, этот запекшийся красный… И лица, которые смотрели на вас с ужасающим или ужаснувшимся видом… «Лики ужаса», так я их называла. Я видела эти полотна, когда тайком приходила сюда. А когда возвращалась в следующий раз, некоторые из них уже исчезали. Но ваша дочь никогда его не покидала.
– А что случалось с другими?
– По-моему, он их дарил.
– Сколько таких он написал? Сколько лиц?
– Я не знаю. Двадцать? Знаете, через несколько дней после вашего визита кое-что произошло… Меня так взволновал ваш приход и то, что вы мне открыли, что я больше не могла заснуть. Мне было необходимо поговорить об этом с кем-то из моих брюссельских подруг по бридж-клубу… Я им никогда не рассказывала о живописи мужа. И тогда одна из них обмолвилась, что видела подобную картину в доме у своей знакомой.
У Габриэля замерло сердце.
– Как-то в октябре после полудня мой шофер отвез меня туда. Картина висела в кабинете ее мужа, богатого бизнесмена… И это действительно была работа Анри. Лицо молодого человека. Просто… леденящее. По словам жены, оно там находилось уже много лет, но о происхождении она ничего не знала.
– А этот ее муж все еще жив?
– Да, да.
– И вы можете дать мне его адрес?
– Это километрах в тридцати отсюда, я дам вам адрес, как только мы спустимся. Вы думаете… что там тоже может быть кровь?
– Не исключено.
Симона съежилась с угловатостью паука, к которому поднесли горящую спичку. Ей не просто было холодно. Ей было страшно. Она страшилась человека, которым, возможно, являлся ее муж.
– Короче, что касается именно вашей картины, вскоре после антиквара появилась женщина. Странная женщина. Молодая, в татуировках, с восточноевропейским акцентом… Сначала я подумала, что полька, но она была русской. У них немного другая, раскатистая манера произносить звук «р».
В полутьме комнаты Габриэль затаил дыхание. Ванда…
– Она узнала о смерти Анри и теперь хотела выяснить, остались ли еще картины с лицами, объяснив, что один ее друг готов заплатить хорошую цену за одну-две такие работы. Я ответила, что неделей раньше она могла бы забрать последнюю, и увидела, как ее лицо исказилось, когда она поняла, что у меня нет никакой информации о покупателе. Она оставила мне свое имя и номер телефона, чтобы связаться с ней, если тот же человек вернется за другими предметами. Ее звали Ванда что-то.
– Ванда Гершвиц, – глухо подсказал Габриэль.
– Да, именно… А вы явились через четыре года после всех остальных, держа под мышкой картину, которую она когда-то разыскивала. Я вам все рассказала, в точности как делаю это сейчас. Вы попросили у меня телефон этой Ванды. Полагаю, вы собираетесь сделать это и теперь. Я сохранила его, он в блокноте, который лежит на первом этаже… – Симона вздохнула: – Видеть вас сейчас и слышать, как вы задаете те же вопросы… словно все пошло по второму кругу. Только три месяца назад вы ничего не сказали о крови… О вероятности того, что мой муж был замешан в совершенно гнусную историю. Все эти лица… И его безграничная завороженность смертью… Господи, что это значит?
В голове у Габриэля все наконец-то прояснилось. Находка у антиквара летом привела его в этот дом. Дальше он добрался до Ванды. Легко вообразить, в какое он впал возбуждение, когда Симона упомянула Гершвиц: двенадцать лет спустя он напал на след той, кто назвалась фальшивым именем в гостинице «У скалы». На ней он сосредоточил всю свою энергию и весь свой гнев: заставить ее заговорить означало найти Жюли.
