И тут на заднем фоне услышал голос Алевтины.
– Никит, что ты хотел сказать папе? – подсказывала она.
Сын хотел мне что-то сказать? Я насторожился.
– Папочка, я хотел тебе сказать, что я тебя очень-очень люблю! – донеслось до меня из динамиков.
Это было совершенно неожиданно и болезненно-приятно… Я на миг захлебнулся: воздухом, словами, чертовыми слезами, которые никак не хотели отступать! По нервам прокатилась электрическая волна, вызывая чувство жжения даже там, где ожогов не было. Вслед за ней пришла эйфория. На какое-то время я вообще перестал чувствовать хоть какую-то боль. Она словно отступила, выдернула из моего тела свои острые зубы…
С трудом совладав с голосом и дыханием, я сумел произнести:
– И я тебя люблю, сынок. Очень-очень люблю!..
Видя, что дальше говорить я временно не в силах, дядя забрал смартфон и заговорил сам:
– Никитка, папа устал. Он обязательно еще поговорит с тобой в другой раз. А сейчас дай телефон маме!
О, нет...
О, да!..
Я хотел услышать Алевтину! Очень хотел! Но разговаривать и правда был не в состоянии… Не думал, даже не подозревал, что все это время был постоянно напряжен, но после слов сына мои мышцы вдруг превратились в желе, как у медузы. Глаза закрывались. Накатывала дрема. Я из последних сил боролся с сонливостью.
К счастью, оказалось, что дядя и не собирался снова подсовывать телефон мне.
– Алечка, ты меня слышишь?
– Да, Родион Зиновьевич, – прозвучал совсем рядом нежный голос, который так хотелось услышать вживую.
– Мне удалось договориться. Тебя пропустят к Зину! – сообщил отец Алевтине и, заодно, мне.
Я разлепил отяжелевшие веки и неверяще уставился в морщинистое лицо старика.
Как он это сделал?! Он что – волшебник?
– Спасибо, Родион Зиновьевич! Когда можно будет приехать?
Алевтина говорила о поездке, как о деле решенном. Выходит, напрасно я сомневался, напрасно изводил себя черными мыслями о том, что она не желает меня видеть…
– Завтра, Алечка, я приеду к вам к окончанию тихого часа, побуду с Никитой, а ты сможешь навестить Зиновия. – Отец встретился со мной взглядом, потянулся, похлопал меня по руке. – Зин тебя очень ждет.
Тина ответила после некоторой заминки. Слова ее прозвучали довольно сдержанно:
– Да, я поняла. Значит, завтра. Спасибо большое за помощь!
Наверное, если бы не эта сдержанность, я окончательно решил бы, что все же умер и, вероятно, попал в специальное место, где грешникам показывают, какой могла бы быть их жизнь, если бы они меньше грешили…
– Ну вот, сын, – дядя Родион спрятал смартфон обратно в карман. – Как видишь, все устроилось. Сегодня с Никитой поговорил. Завтра с Алей поговоришь.
– Спасибо, отец. Ты настоящий кудесник. – Я послал своему старику признательную улыбку. – Без тебя я бы пропал…
– Ты не имеешь права пропадать, Зиновий! У тебя – сын. И компания, которую ты должен ради сына сохранить. – Взгляд Родиона Зиновьевича сделался серьезным и строгим. – Понимаю, что тебе сейчас хреново, но ты борись!
– С кем? – недопонял я.
– С собой! С поганым настроением и неверием в лучшее!
– А… я… постараюсь.
Признаваться дяде в том, что завтра, скорее всего, окончательно решится моя судьба, я не стал. Ни к чему пожилому человеку лишние переживания. К тому же, если б он знал, что именно я собираюсь сообщить Алевтине, то мог бы попытаться повлиять на ее решение. А мне этого не нужно. Не хочу отношений из жалости или потому, что за меня кто-то попросил. Пусть Тина поступает так, как подскажет ей сердце.
Дядя посидел еще пару минут и ушел. Я остался наедине с собой и своими мыслями, по-прежнему мрачными. Чтобы не утонуть в них, я начал раз за разом вспоминать наш разговор с сыном. Его неожиданные, но такие важные слова: «Папочка, я тебя очень люблю!» Удивительно, но они работали лучше обезболивающих уколов, назначенных мне докторами. Цепляясь за них, как за спасательный круг, я вдруг почувствовал, что больше не тону в бездне тоскливой безнадежности. Правда, выбраться из этой бездны окончательно сил все еще не хватало.
«Завтра. Все решится завтра!» – напомнил себе я и провалился в сон.
Следующие сутки, ну, почти сутки, тянулись безобразно долго. Будь у меня возможность смотреть на часы – наверное, я смотрел бы на них неотрывно, чтобы видеть, что время все же идет, а не завязло намертво, как муха в янтаре.
Вечер: ужин – кормление чем-то жидким через трубочку. Обезболивающий укол, перевязка.
Утро: снова укол и снова перевязка. Завтрак – опять жидкая каша через трубочку. И не потому, что я не мог жевать, а потому, что не мог шевелиться, а любая твердая пища застревала комом в горле и вызывала тошноту.
Обход. Капельницы.
Дрема – уставал я быстро и от любых усилий, даже от необходимости слушать, что мне говорят, и что-то отвечать.
Наконец, ранний вечер.
Медсестра заглянула в палату, объявила радостно:
– Плетнев, к вам пришли! Накрыть вас свежей простыней?
– Да, пожалуйста! – я весь подобрался, готовясь к судьбоносной встрече.
Пара минут потребовалось медработнице, чтобы подготовить меня к посещению и отправиться за Алевтиной.
Я знал, был уверен, что это Тина!
Наконец, дверь беззвучно отворилась. Я лежал к ней лицом, и потому сразу увидел в дверном проеме знакомую стройную женскую фигуру, укутанную в одноразовые стерильные одежки: халат, бахилы, маску и шапочку.
Алевтина. Алечка.
Пришла...
44. Алевтина
Не думала, что у меня такие крепкие нервы. От вида мужчины, утыканного трубками и обвешанного проводами, от тяжелого запаха болезни немудрено было грохнуться в обморок. Однако я устояла на ногах и даже сумела сохранить на лице спокойную улыбку.
И все же… глядеть на Плетнева было физически больно, даже несмотря на то, что его укрыли с ног до головы чистой белой простыней, спрятав от меня все его ожоги.
Его тело, знакомое мне каждым своим изгибом, исхудавшее за неделю почти вдвое, бессильно распласталось по упругому противопролежневому матрасу. Руки были закинуты вверх. Пальцы бессильно комкали и царапали уголки плоской подушки. На землисто-сером лице, заросшем неаккуратной недельной щетиной, жили только глаза.
– Аля… – Зин с трудом разлепил сухие потрескавшиеся губы. – Проходи, присаживайся.
Я отыскала взглядом свободный табурет, придвинула его к головному концу койки и села так, чтобы мужчина мог меня видеть, глядя прямо перед собой.
