Отец не ответил. Открыл кран и стал мыть посуду.
Мерси уселась за стол и принялась наблюдать за его движениями. Папа, как и она сама, был высоким и худым. Двигался он тоже, как она, и точно так же ходил чуть враскачку. Если не считать очков, они и на лицо были похожи. Высокие скулы и маленький нос.
А младшие братья уродились в маму. Маленькие и толстенькие, с ямочками на щеках.
Отец ополоснул тарелки, закрутил кран и стал вытирать руки, посматривая на Мерси.
— Наверное, ты еще маленькая, не все поймешь, — сказал он, — но я тебе расскажу как есть.
Отец сел напротив Мерси и ласково взял ее за руки.
Он заговорил о том, как любит ее и ее братьев, как боготворит их мать.
— Когда мы поженились, мы оба знали, кто я, но она приняла меня таким. Я люблю ее больше всего на свете, и то, что произошло, не было супружеской изменой, как считают некоторые…
— Я не поняла. Ты про что?
У отца заблестели глаза.
— Мы с тем студентом — кстати, его зовут Годфри — очень близко подружились. У нас… — Он снял очки и сморгнул слезы.
— Что у вас? — спросила Мерси, хотя ей казалось, что она уже знает ответ.
— У нас была любовная связь, — продолжил отец. — А теперь это проблема, потому что кто-то узнал и донес в полицию.
— Мама донесла? — У Мерси скрутило живот.
Отец рассмеялся.
— Ну что ты… Мама знала про нас с Годфри с самого начала. Я думаю, это кто-то из моих университетских коллег.
Мерси каким-то образом всегда знала, что ее папа не такой, как другие папы.
— Ты любишь Годфри? — спросила она — тихо, хотя ей хотелось заорать.
— Да… Но я и маму люблю.
Мерси верила ему, потому что почти не сомневалась: она сама такая же. Ей нравились и мальчики, и девочки. Но сомнения остались. А вдруг папа их бросит?
Отец снова взял ее за руки.
— Нас с Годфри вызывали на допрос в полицию. И мы солгали. Но пошли слухи, может быть, они уже нам навредили. Правду хорошо говорить потому, что потом не приходится вспоминать, что сказал. А во лжи самому легко запутаться.
Отец уставился в стол. Мерси не знала, что сказать.
В голове проносились разные плохие слова, но звучал и другой голос. Голос, который говорил о папе хорошее, который жалел его. Который хотел ему помочь.
— Я могу пойти в полицию и сказать, что ты невиновен, что ты любишь нас, а не этого Годфри. Что вы с мамой женаты.
Потом папа заговорил о том, что Мерси и так уже знала. Что они с мамой никогда не были особенно религиозными. Они считали себя агностиками, что означало — они ни верят, ни не верят в высшие силы.
Папе не нравилось, какую деятельность развили в поселке священники.
— Они как будто предлагают людям яхты, но моря здесь нет. Людей учат на всех парусах плыть к миражу.
Еще отец рассказал, что силу набирает исламское движение “Боко харам”. Десять лет назад это была мирная группировка “Общество приверженцев распространения учения пророка и джихада”, но теперь к ним все активнее подтягиваются фанатики.
— Как сорняки, выросшие из одного семени. Их идеи уже расползаются даже по университету. У меня есть коллеги, которые всерьез хотят запретить всякое западное влияние в образовании. Боюсь, я больше не смогу там преподавать.
Мерси молча слушала рассказ отца о том, как “Боко харам”, под предводительством харизматика Мохаммеда Юсуфа, начала преследовать христиан, пока еще остававшихся здесь, на севере. Общаться с христианами стало опасно, и Мерси подумала про жившую в их поселке Блессинг, свою подружку по играм. Они были ровесницы, и имена у них хорошо подходили. Мерси и Блессинг. Милость и Благословение.
— Я хочу сказать тебе кое-что еще.
Папа словно постарел за время разговора; Мерси заметила новую морщинку, тонкую черточку в углу рта.
— Мы только что узнали, что Годфри болен.
Мерси услышала, как у него дрожит голос.
— Болен?
Отец кивнул.
— Есть риск, что я тоже болен.
Он не стал уточнять, Мерси и так знала, о какой болезни речь. Она подошла к отцу и обняла его. Отец погладил ее по голове и спросил, хорошо ли она себя чувствует.
— Не знаю, — сказала Мерси. Она чувствовала пустоту внутри. Словно что-то исчезло, что-то отняли у нее. Ей вдруг захотелось уйти. — Можно мне на улицу?
— Там уже темно, ни зги не видно. — Отец улыбнулся. — Куда ты собралась?
— Сбегаю к Блессинг. — Мерси сказала первое, что пришло ей на ум.
— Ну да… — Отец погладил ее по щеке. — Иди, поиграй.
И Мерси ушла.
Поселок тревожно ворочался, словно мучимый бессонницей ребенок. С приходом темноты жара никуда не делась, и когда Мерси подходила к дому единственных здесь христиан, платье от пота прилипало к телу.
Она уже несколько недель не виделась с Блессинг и сегодня тоже, наверное, не пришла бы, если бы не услышанное только что от папы.
Насколько Мерси знала, никто в поселке не испытывал ненависти к родителям Блессинг. Напротив, они пользовались уважением; отец заседал в местном совете, мать, парикмахерша, стригла на дому. Почти все жительницы поселка стриглись у нее, по вечерам здесь толпились женщины, но сейчас окна в доме были темными, а людей не видно.
Мерси постучалась, но ей никто не открыл, и она растерялась, не зная, что делать дальше. Домой возвращаться не хотелось. Мерси забрела на задний двор и села на низенькую каменную ограду, с которой открывался вид на реку.
В темноте воды не было видно, но Мерси слышала ее. Глухой шум, вроде как когда крепко зажмешь уши ладонями. Папа говорил, что это шумит ее собственный кровоток, и Мерси стала представлять себе реку, полную крови — как она течет через страну длинной красной артерией.
Вскоре глаза привыкли к темноте, и Мерси заметила, что ниже по склону что-то есть. Из земли торчало что-то белое; Мерси шагнула вниз с низкой ограды и присела на корточки. Белым предметом оказались две спички, связанные резинкой наподобие креста. Мерси выдернула крест из земли, разрыла пальцами сухую землю и почти сразу же наткнулась на что-то жесткое.
В земле лежал спичечный коробок — таких везде полно. Желто-красный, “Three stars”, с тремя звездочками, под которыми значилось “safety matches — made in Sweden
[10]». Мерси открыла коробок. Увидела белый лоскуток, приподняла.
Под лоскутком оказалось сморщенное насекомое, высохшее, серое, словно пепел. Может, бабочка.
Кто-то играл в похороны.
