“Интегрированы” и “в противоположность тому, как”, подумал Луве. Нечасто услышишь такие слова от шестнадцатилетнего человека, прожившего в Швеции всего два года.
Луве стал листать свои записи дальше. У Мерси в прошлом имелось что-то, что она от него скрывала. Иногда она бывала более или менее откровенной, особенно когда речь шла о выражении абстрактных мыслей, но глубин ее души Луве пока не достиг.
Мерси раз за разом возвращалась к одной и той же теме: ужас, который внезапно накатывал на нее через равные промежутки времени. Луве считал, что речь идет о панических атаках, хотя все было не так просто. Иногда Мерси описывала чувство довольно размыто — “страх, которому я не могу подобрать названия” или “рядом что-то, что желает мне зла”. А иногда бывало очевидно, что страх мучит ее физически. Луве подчеркнул несколько фраз.
Воздух как будто тяжелый, трудно дышать.
Давит в груди.
Хочется спрятаться, не думать, но не получается. Лучше сдаться этому чувству, поддаться ему, и тогда оно исчезнет само.
Луве знал, что обе девочки долго занимались самолечением, чтобы не дать страху вырваться наружу. Алкоголь, наркотики и секс сработали как обезболивающее. Когда Мерси больше года назад приехала в Скутшер из емтландского Брэкке, она уже пила вовсю.
Конечно, за всем этим могли стоять классические причины — стыд и чувство вины, Луве называл их триггерами. Страх смерти, подумал он. Ненависть, отвращение… Но где их корни?
Луве был почти уверен, что страх Мерси порожден одним событием, произошедшим в Нигерии, когда Мерси было двенадцать лет; вероятно, имело место изнасилование, а может, и убийство. Во всяком случае, все началось еще до побега, до трагических событий в ее семье.
Луве откинулся на спинку стула, и тут ему кое-что пришло в голову.
Он вернулся к записям и очень скоро отыскал нужное место.
Нам пришлось бежать. “Боко харам” подожгли один дом в поселке, и нам там стало небезопасно.
Это было одиннадцатого сентября.
Луве тогда добавил еще запись — о том, как Мерси натянула юбку на сжатые колени и объявила, что не хочет больше говорить.
Он знал, что семерых из десяти подвергшихся изнасилованию словно парализует, такое состояние называется “frozen fright” и означает, что жертва не в состоянии оказать сопротивление.
Мерси к этой категории не относится, подумал Луве и принялся собирать записи.
Конечно, остальные девочки из “Ведьминого котла” тоже пережили тяжелую травму. Но по сравнению с Мерси… Луве поразмыслил. Естественно, ему не хотелось говорить про тех, других девочек “обычные”, скорее — “пережившие обычную травму”. Как хорошо, что никто не может прочесть его мысли.
Что никто не сможет услышать голос, который звучит у него в голове.
Голос, неумолимо твердящий одно и то же.
Луве Мартинсон сложил бумаги в папку, а папку застегнул.
Иногда он узнавал в этих девочках себя. Подростком он не был уверен в собственном существовании, его словно все время кто-то осуждал и обесценивал. Неуверенность пленкой пристала к девочкам, большинство из них можно было уничтожить одним-единственным грубым или оскорбительным словом.
Только не Мерси. И не Нову. Мерси и Нова тут же сжимались в комок и молниеносно жалили в ответ.
У этих двоих была и другая сторона, не разрушительная. Луве при первой же возможности старался тайком понаблюдать за ними. Во время групповой сессии, или когда у девочек бывало свободное время, или за обедом, или по вечерам, когда они выходили покурить. В такие минуты их схожесть казалась природной, а дружба естественной, как их же дыхание.
Они словно умеют меняться телами, подумал Луве. А вдруг им известно, что значит быть кем-то другим?
Он взглянул на стенные часы над дверью. Такие часы — белый циферблат с черными черточками вместо цифр — висели в классах в семидесятые-восьмидесятые годы, когда он сам ходил в школу.
Иногда “Ведьмин котел” сильно напоминал ему гимназические годы. Интриги, злые шутки, множащиеся, как грибы, проблемы; гормоны, которые не могут найти выхода, любовные беды, учреждение в учреждении и взрослый мир — недоступный, нелепый и пугающий. Хотя здесь все в сто раз хуже. “Ведьмин котел” по определению синоним бунта, беспокойства и побулькивающего мятежа. Ни прилежных учениц, ни зубрилок, ни спортсменок. Весь опыт, который эти девочки вынесли из соприкосновения с миром взрослых, состоял в изнасилованиях, побоях, наркотиках и порнографии. А в случае Новы еще и в чайлд-груминге.
Луве взглянул на часы. Нова вот-вот появится, у него есть несколько минут, чтобы подготовиться. Пять минут, констатировал он и достал ее папку.
Стал читать, но заметил, что продолжает думать о Мерси.
Луве вдруг подумал, что травма Мерси как-то связана с ее отцом. От этой темы Мерси постоянно старалась уйти, и Луве заметил, что, когда разговор заходит об отце, девушка как будто непроизвольно теребит подвеску. Амулет в виде медальона, с исламской молитвой внутри; интересно, о…
Его размышления прервал стук в дверь.
— Заходи, — сказал Луве и закрыл папку. Дверь открылась. Луве заметил, что Нова плакала.
— Садись… — Он улыбнулся девочке.
Нова стерла слезу со щеки.
— Он опять мне написал.
Ах ты шлюшка
Пять лет назад
Потом Нова лежала в кровати и проверяла свои фотографии и видео. Фотографии были как фотографии сотен других девочек, виденных в Сети. Не лучше, не хуже. Нова надеялась, что он сочтет их подходящими.
Ты никому больше не нужна.
Нова отправила ему пятнадцать фотографий и видео продолжительностью ровно в три минуты.
Потом она минут пятнадцать не спускала глаз с экрана, но ответа все не было.
В начале одиннадцатого Нова закрыла крышку ноутбука, погасила ночник и долго лежала в темноте с открытыми глазами. Слушала, как затихает вечеринка, точнее — прерывается до завтра. Гости по одному расползались по домам. Входная дверь открылась и закрылась раз десять, не меньше, а в половине первого затихла и музыка.
Теперь звучали только два голоса. Мама громогласно объясняла Юсси, какой он слизняк. Юсси вяло протестовал. Ей в восемь вставать и отправляться в центр, подбирать всякое дерьмо, она хоть как-то деньги зарабатывает. Чтобы детей накормить. Вот зачем она унижается, наряжается в оранжевый жилет и таскает тележку, доверху набитую мусором.
Нова подумала, как стыдно ей бывает, когда мама проходит мимо школьного двора. В руках у нее палка-хваталка, а спина ссутулена, хотя ей еще тридцати пяти нет. Как мама тычет и не может ухватить своей хваталкой рваный пластиковый пакет, пока пакет наконец не уносит ветром. Или как она не может подцепить какой-нибудь противный окурок — подхватывает, роняет, подхватывает, роняет, подхватывает и роняет, пока наконец не нагнется и не подберет окурок прямо руками.
