— Работал маляром на стройке. Таскался целыми днями со шлифовальным диском на длинной палке и зачищал стены. Тяжело было, пылища адская, и когда я в половине пятого приходил домой, мне хотелось только лечь на диван и уснуть. Сил не хватало даже принять душ, смыть с себя пыль. Около девяти вечера я просыпался, жевал что-нибудь перед телевизором, а около одиннадцати опять засыпал. В шесть утра вставал — мышцы болят, во рту привкус пыли. Ни черта это все не имело общего с тем, чего мне хотелось. Нет, нельзя откладывать мечты на потом.
Поэтому ты сидишь здесь, подумал Кевин. Реализуешь себя, осуществляешь свои мечты.
Себастьян встал и перегнулся через компьютер. Диалоговое окно сообщило, что компьютеры подключены друг к другу.
— Придется подождать, — сказал он, стоя спиной к Кевину. — Ты еще что-то хотел?
Кевин затушил сигарету о ту же тарелку, что и Себастьян.
— Ну, может, повспоминать прошлое. Мы же часто виделись, когда я был маленьким. Ты был классный, хорошо ко мне относился.
— Помнишь, как мы однажды ночевали в палатке на Гринде? — Себастьян так и стоял над компьютером, спиной к Кевину.
Наверное, он говорил о том лете, когда дядя совершил насилие.
Да, да. Лето имени Паненки. Еще в нем были Вера и Себастьян.
Себастьян снова сел на матрас.
— Ты захотел спать у меня в палатке. Помнишь?
— Ну… Не очень.
— А помнишь, как ты наутро ответил своему отцу?
— Нет.
Теперь Себастьян смотрел на него в упор. Он немного улыбался краем рта, и Кевин узнал прежнего Себастьяна. Но глаза стали другие.
— Отец спросил тебя, как спалось, и ты сказал, что я всю ночь лез обниматься.
Кевин похолодел.
— Ты что, смеешься?
Себастьян затряс головой.
— Если бы. Тебе десять лет. Мне — двадцать три. Знал бы ты, какая жизнь у меня потом началась. Ты, конечно, не помнишь, но я довольно часто вспоминаю тот день.
Почему, почему все молчали, подумал Кевин. Даже Вера.
Какое-то время он раздумывал, могло такое произойти или нет, но потом выбросил эту мысль из головы. Если бы Себастьян что-нибудь с ним сделал, он бы помнил.
— Почему ты сейчас об этом заговорил?
— Потому что, когда я думаю о тебе, я всегда вспоминаю именно тот случай. Но теперь я знаю, что тебе никто ничего не рассказывал. Наверное, твой папа и Вера забыли тебе сказать, что иногда ты бывал истинным засранцем.
Себастьян закурил еще одну сигарету и бросил пачку Кевину. Как-то агрессивно бросил.
Он ни словом, ни делом не дал понять, что не хочет видеть Кевина, но Кевин почувствовал, что он тут нежеланный гость. По жестам Себастьяна было видно, что с него хватит. Кевин отложил сигареты.
— Мне пора, — сказал он. — Рад был повидаться.
— Да ну. — Себастьян улыбнулся.
Улыбка прежнего Себастьяна, но глаза — Себастьяна нового.
Когда дверь у него за спиной закрылась, он перевел дух.
Дождь перестал. Кевин завел “веспу” и, прежде чем тронуться, бросил взгляд через плечо. От окна Себастьяна остались две полоски слабого света, пробившегося между жалюзи.
Здесь, на улице, можно дышать, подумал Кевин. Но там, внутри, воздух не доходит до легких, он застревает в глотке, затхлый, сухой от пыли и мертвых насекомых.
“Ути” и “Сэкаи”.
Мечтать, может быть, дело бессмысленное
Свартбэкен
Час волка начинается около трех, в ту пору ночи, когда в человеческом теле включается критический режим, кровяное давление падает, а обмен веществ сильно замедляется. А вот уровень мелатонина, наоборот, подскакивает. Высокие дозы этого гормона становятся причиной ночных кошмаров у тех, кто спит, и вялости, тошноты и головной боли у тех, кто бодрствует.
Луве отодвинул одеяло и потянулся к пузырьку с таблетками, стоящему рядом с упаковкой “Тестогеля”. Пластмассовый пузырек упал на пол; Луве включил лампочку и поднял его.
Он не знал, стоит ли и дальше принимать лекарство, но все же проглотил обе таблетки. Снотворное и пароксетин, антидепрессант, который с ним уже несколько лет.
03.36. Экран телефона показал: пришло новое сообщение.
На кухне Луве включил чайник и принялся искать сигареты в шкафчике для специй. В пачке осталось всего три штуки; Луве достал одну, размял пальцами. После полугода в компании пакетиков с приправами и бульонных кубиков табак высох.
Пару ложек растворимого кофе залить кипятком. Луве сел под вытяжку, закурил и стал читать сообщение.
Привет, Луве, это Мерси.
После того как мы сбежали, во мне все начало бурлить. Я рассказываю о своей жизни Нове, но она слишком хорошая и, наверное, слишком многое пережила сама. Она считает мои рассказы совершенно нормальными. А мне надо рассказать кому-нибудь, кто знает: то, что я говорю, не нормально. Кому-нибудь, кто сможет помочь мне разобраться, что у меня на душе.
В общем, так: половину времени я хорошо себя чувствую. Живот не болит, меня не тошнит. А другую половину мне как будто на все наплевать, хочется, чтобы все провалилось к чертям.
Когда я заканчиваю работать, то чувствую себя неплохо. Потом мне становится все хуже, пока я снова не начинаю работать.
В библиотеке в Санкт-Паули я читала книжку про мальчика, который работал в шахте. Когда мне плохо, я думаю про него. Чтобы, когда работаю, прекратить жалеть себя.
Луве затушил окурок. От едкого дыма щипало глаза.
Это хороший знак, подумал он. Хороший знак, что она пишет, независимо от содержания.
Я могу работать, и это значит — я сильная, для меня еще не все кончено. Значит, я могу жить. Тело функционирует, оно не превратилось черт знает во что после изнасилования, оно способно принимать парней добровольно.
Способно принимать парней добровольно. Формулировки у нее такие прямые, такие… Луве не знал, как сказать. Слова раненого человека, может быть?
Да. Ее формулировки — формулировки раненого человека.
В нескольких строчках Мерси сказала больше, чем за все время сессий. Может, физическое отсутствие психотерапевта сработало для нее как катализатор?
Проще открыться воображаемому психотерапевту, чем человеку из плоти и крови, с изучающим взглядом и с блокнотом, в котором он отмечает все твои слова.
Луве знал, что не дает Мерси пойти на дно.
Мысль о том, что отец жив.
Он и сам мечтал, хоть и о другом. И хотя мечтать, может быть, дело бессмысленное, а иногда мечты приводят к сомнениям, они помогают удержаться на поверхности.
