Отец Мерси писал, что пару дней общался с Мозесом, а однажды утром проснулся и обнаружил, что тот исчез. Потом он обнаружил, что исчез и паспорт. Отец Мерси решил, что где-то потерял его, и лишь в Стокгольме ему пришло в голову, что паспорт, вероятно, украл Мозес.
Прокантовавшись восемь месяцев в Брюсселе, отец Мерси скопил денег на новый паспорт и “подушку безопасности”, с которой можно было двигаться дальше, в Швецию. О подробностях своего путешествия он не распространялся. Вероятно, на север он добрался с каким-нибудь дальнобойщиком. На этот раз пунктом его назначения был Стокгольм.
Now I will do anything to find my daughter. She is all I have.
Please Mr. Martinsson, can you in any way help me
[71]?
За окном серели в тусклом дневном свете елки, была оттепель, но мелкий дождик ночью переходил в снег.
В голове у Луве начала оформляться одна мысль. Он отложил письмо.
Приоткрытая дверь
Скутшер
Снег снова начал таять, но на проезжей части держался предательский ледок, и Кевин поворачивал осторожно. На подъезде к Эльвкарлебю у него зазвонил телефон, и Кевин подключил наушники.
Звонили из клиники в Фарсте.
— Первое — брат передает вам привет. Он приезжал, сказал, что звонил вам несколько раз, но вы не отвечали. Вероятно, это по поводу продажи дома, не хватает только вашей подписи.
Значит, брат все еще в городе, подумал Кевин.
— Ясно. Я ему перезвоню.
— С вами хочет поговорить ваша мама. У вас есть минутка?
Кевин ощутил укол вины.
— Да, конечно… Кстати, как она себя чувствует?
— Она хорошо реагирует на новый препарат. Тяжелые симптомы пошли на спад.
— Отлично. Можете передать ей трубку.
— Сейчас, только… Она попросила меня кое-что записать, чтобы не забыть, почему она захотела позвонить вам. Может, я лучше сначала прочитаю?
— Да, пожалуй.
— Вот что она сказала: Папа ударил Кевина. Папа хотел попросить прощения, но не успел. Скажите Кевину: “Прости меня”. — Медсестра откашлялась. — Если это правда — сочувствую.
— Папа никогда меня не бил, — сказал Кевин. — Ни единого раза.
— Ясно… Ну и хорошо. Передаю трубку.
Кевин поднялся на мост через Дальэльвен, и в трубке затрещало.
— Здравствуй, милый… — Голос у матери был мягче и медлительнее, чем в прошлый раз.
— Здравствуй, мама. Ты хотела что-то мне сказать. И попросила медсестру записать на бумажке.
— Бумажка? Да-да… да, вот. Вот бумажка.
У матери в голове стоял туман, она говорила тягуче-замедленно, но во всяком случае реагировала на обращенные к ней слова.
Снова тишина, секунд на десять-пятнадцать. Потом мать сказала:
— Папа хотел попросить прощения. За то, что он тебя ударил.
— Папа никогда не бил меня.
— Плохо было, — сказала мать, словно не слыша его. — Совсем плохо, когда мы еще не переехали на Стуран. Я знаю, что ему было стыдно, но такой уж человек. Он…
— Мама, он меня не бил. Ты ошибаешься, ты…
И вдруг Кевин все понял.
Он увидел перед собой брата. Не взрослого задиру, а фотографию брата маленького, из фотоальбома.
Брат с удочкой в руках стоял на мосту — наверное, где-то на Гринде.
Папа ударил его, подумал Кевин. Не меня.
Отец не бил балованного младшего, милого шалуна, который получал все, на что укажет, включая красное йойо.
Папа бил старшего.
Что еще он с ним делал?
Кевину стало жутко, и он заговорил громче:
— Папа бывал жесток с братом?
Мать не ответила. Сначала Кевин решил, что она положила трубку, но фоном звучали голоса — наверное, переговаривались медсестры. Кевин, не отдавая себе отчета, прибавил скорость и проскочил указатель с ограничением в пятьдесят километров в час на скорости в восемьдесят. Мать ответила, только когда Кевин перестал ощущать сцепление с дорогой.
— Никто ни с кем не бывал жесток.
Кевин выжал сцепление, машину немного повело вправо, но потом шасси повернулись, как надо, сцепление восстановилось, и Кевин сбавил скорость.
— Пока, Кевин… — Мать положила трубку.
Кевин въехал в Скутшер. Он катил по узким дорогам между низеньких домов, но мысли его были не здесь. Он, пятилетний, сидит у отца на коленях, сжимая в руках “Донки Конга-младшего” — приставку “Game & Watch”, унаследованную после брата.
Всего через неделю он играл гораздо лучше отца, который винил свои неповоротливые руки с шершавой, в трещинах, коже. Руки он испортил, когда подростком ловил селедку в Онгерманланде.
Когда Кевин парковался возле “Ведьмина котла”, позвонил Лассе и в двух словах изложил биографию Блумстранда.
— Десять лет назад проходил по делу об изнасиловании тринадцатилетнего мальчика. Расследование закрыли, но это звоночек. К тому же его дважды арестовывали за распространение пиратских копий фильмов, включая порнографию. Это тоже звоночек, даже при том, что, насколько я знаю, детской порнографии там не было.
После этого разговора Кевин убедился в том, как прав был Луве Мартинсон насчет Ульфа Блумстранда.
Сегодня хрупкость Луве не бросалась в глаза, и Кевин спрашивал себя, не принял ли он силу за слабость.
Луве достал письмо, которое прислали ему Нова и Мерси, и стал пересказывать содержание. Кевин тем временем просматривал письмо.
Я все втыкала осколок ему в горло, втыкала до тех пор, пока не порвались сухожилия.
— Как по-вашему, Мерси способна еще на одно убийство? — спросил Кевин.
— Боюсь, что да.
Луве достал еще несколько листков.
— Вот письмо от отца Мерси.
— От отца Мерси?
Кевин взял письмо. По какой-то причине ему подумалось о двери, которая приоткрыта, хотя должна быть заперта.
— Я хотел дождаться вас, поэтому не стал разговаривать ни с ним, ни с представителями Департамента по делам миграции. Судя по содержанию, письмо мог написать только отец Мерси. Там говорится о вещах, которые Мерси рассказывала мне во время сессий, конфиденциально.
Кевин быстро прочитал шесть страниц письма.
Луве прав, подумал он, а это означает, что патологоанатомы работали спустя рукава. Он не был лично знаком с шефом судмедэкспертов, но знал, что Иво Андрич имеет репутацию перфекциониста. Хотя на других его перфекционизм, возможно, не распространяется. Случаи вроде этого иногда понижают в приоритетности.
