Не только в театре шла постепенная трансформация представлений о мужском и женском начале. В Лондоне, где жила основная публика елизаветинского театра, такая трансформация привела к выделению в 1700 году целого сообщества гомосексуалистов, заявивших о себе как о людях «третьего пола»
[105]. Этому предшествовал длительный подспудный процесс, в ходе которого прежние нормы оказались отвергнуты. Театр времен Шекспира — один из этапов этого процесса, первый опыт контакта с публикой. Переодевание юношей в женщин отражает движение плотского желания в сторону неясного объекта, находящегося на пересечении двух полов. При этом предпочтение отдается чертам слабого пола, ибо юноши, как и женщины, зависят от взрослых мужчин и с точки зрения медицины той эпохи менее сухие и горячие, чем они. Так воплощается чувственная память о содомитских забавах прошлого, распространенных в сообществах молодых, тем более что и сами сообщества в XVI веке еще существуют
[106]. Наверное, в начале 1600-х годов такой сложный узел значений придавал совершенно особый смысл странному английскому театральному обычаю давать женские роли юношам. Зрители-мужчины испытывали особое эротическое удовольствие, а что испытывали зрительницы, мы не знаем. Но, быть может, они находили сходство с собственным положением, глядя на мальчиков, которые в жизни так же, как и они, зависели от мужчин, а на сцене были воплощением всех существующих и воображаемых удовольствий для ровесников и старших?
Непокоренные и бунтовщицы
Женщина может существовать лишь тогда, когда ее воплощает мужчина, — вот метафорический урок елизаветинского театра. В патриархальном мире того времени женщина всегда определялась по отношению к мужчине. Архивные документы, которые крайне редко бывают составлены женской рукой, подтверждают, что личность женщины всегда идентифицируется через мужчину. Администраторы, писцы уголовного суда, нотариусы интересуются в первую очередь, с каким мужчиной женщина состоит в родстве, — именно так определяется ее социальный статус. Она — супруга, дочь, мать того, кто и определяет, по сути, ее личность, а особенности личности женщины как таковой не интересуют составителей документов. Иногда не указывается даже имя женщины, при том что дело касается как раз ее. В 1612 году парижский суд рассматривает дело об избиении жены сеньором де Серво. Он отхлестал ее, совершенно обнаженную, кнутом из бычьих жил, угрожал убить, осыпал оскорблениями и выбил несколько зубов подсвечником. Но пострадавшая называется в документах только по имени супруга-насильника: «жена сеньора де Серво»
[107].
Лишь немногие женщины того времени удостоены личного именования. Это те, кто занимает высокое социальное положение, те, кто прославился своим благочестием или, наоборот, проститутки: Рыжая, Жанна-Толстуха, Золотой Передок. У простонародья индивидуальность порой передают клички, прозвища, уменьшительные имена, в них отражается так или иначе темперамент, и именно так дошли до нас прозвища знаменитых горластых парижских торговок. Если имя отца и имя мужа стоят рядом (например, Мари Дюбуа, жена Жана Дюваля), это говорит не о независимости женщины, а скорее о том, что она подчиняется двум мужчинам. В деревне так называемому слабому полу почти невозможно выжить без поддержки мужа или других родственников. Одинокая женщина, в отличие от одинокого мужчины, вызывает подозрения. Если у вдовы было несколько мужей, говорят, что она свела их всех в могилу, а то и обвиняют в том, что она участвует в сатанинских шабашах. В то же время вдовцу, который женится на девушке гораздо моложе его, просто устраивают в день свадьбы кошачий концерт под окнами.
Основная трудность, с которой сталкивались все женщины независимо от их социального положения, состояла в том, что им приходилась исполнять очень сложную социальную роль и при этом занимать униженное положение
[108]. Мужчина исполнял одну социальную роль за другой, не прилагая к тому особых усилий. Он становился взрослым, потом отцом семейства, потом хозяином дома. Его жена должна была одновременно подчиняться мужу и внушать уважение детям и прислуге (в средних и высших классах). Рядом с супругом ей приходилось соответствовать образу женщины как неполноценного существа и в то же время распоряжаться слугами мужского пола и не давать им возможности увидеть в себе женщину как объект вожделения и добычу. Даже женщины королевских кровей оказывались в этой противоречивой ситуации. Елизавета I Английская вышла из положения, обыгрывая свою девственность и в то же время подчеркивая, что в ее женском теле скрыт дух мужчины. Отец Лорио — иезуит, некогда пользовавшийся покровительством королевы Марго, — написал против нее женоненавистнический памфлет. Королева ответила в тоне иронической напускной скромности и опубликовала в 1614 году «Смиренную и ничтожную речь». Она не могла возражать против общепринятого мнения о женской неполноценности, поэтому стала говорить о предназначении женщины: «Господу угодны спокойные, уравновешенные, благочестивые женские умы, а не мужские — вздорные и желчные»
[109]. Правда, она не уточнила, что изображенный портрет соответствует образу доброй супруги, а она сама прожила бóльшую часть жизни совсем иначе и скорее подтверждала распространенную мысль о неукротимой похотливости дочерей Евы, отвергающих спасительную опеку мужа.
Немало женщин все же выходило за рамки принятых норм поведения. Некоторые, принадлежащие к разным социальным слоям, просто следовали своим страстям и желаниям, пытаясь разорвать пелену предрассудков и доказать, что они и им подобные имеют право на радости жизни и телесные удовольствия
[110]. Другие сознавали, что быть женщиной значит страдать, и пытались хотя бы на бумаге восставать против тех, кто их угнетал
[111].
В Англии в свете протестантского вероучения семья рассматривалась как своего рода «маленькая церковь», где особая роль отводилась женскому благочестию. Это благочестие находило отражение в неких «дневниках», куда женщины записывали ежедневные духовные размышления и испытания совести. Самый ранний из таких дошедших до нас дневников принадлежит Маргарет Хоби и начат в 1599 году. Всего сохранилось 23 дневника, относящихся к первой половине XVII века; возможно, многие утеряны. Некоторые из авторов дневников вносят особые интимные нотки в записи о духовном смирении. Они понимают, что это — их единственный личный документ, на который не распространяется власть мужа, и они имеют право не давать мужу читать его, даже если им нечего скрывать. Муж увидел, как Элизабет Вокер ведет дневник, и она взяла с него слово, что он ни разу не заглянет в ее записи, покуда она жива. После смерти супруги муж не нашел в дневнике ничего, что следовало бы от него скрывать. Элизабет Бари делает записи особыми буквами и сокращает слова. После ее смерти муж задался целью расшифровать текст, но не нашел в том, что ему удалось прочитать, ничего кроме «искренности, смирения и скромности». Элизабет Дантон изобрела для записей нечто вроде стенографии и попросила сжечь дневник после ее смерти
[112]. Разговор о себе был тайным, стыдливым и совсем не обязательно связывался с желанием донести свое «я» до читателя. Женщины более стеснены, чем мужчины, принятые нормы поведения требуют от них молчания или, во всяком случае, крайней сдержанности в словах. Вот почему они часто запрещали издавать свои записи или разрешали сделать это только на определенных условиях. Многие автобиографии женщин были опубликованы посмертно, и публикатором часто становился священник, пожелавший представить ту, что их вела, как образец благочестия
[113].
