МЕРА СЕКСА
Общество никогда не эволюционирует по всем направлениям сразу. В Англии в XVIII веке одновременно сосуществуют сторонники свободных нравов и пуритане, а рядом с французскими развратниками встают радетели нравственности неменьшего масштаба. То же самое и в следующем веке, когда развитие викторианских представлений о нравственности никак не мешает существовать порнографии, хотя ее все больше порицают. Во времена Вольтера и Хогарта призывы к свободе раздаются повсеместно, но они не меняют глубинных основ культуры. В области наслаждения, где затрагивается как проблема отношений между полами, так и проблема брака, религиозная и нравственная цензура заметно ослабевает. Однако появляются новые формы контроля, то пытающиеся отделить желание от наслаждения, чтобы желание не становилось слишком разрушительным для общества, то выдвигающие новые основания — «научные», медицинские, философские и естественные, — чтобы подтвердить необходимость подчинения женщины мужчине. Удовольствиям надо предаваться умеренно
На первый взгляд, житель большого города эпохи Просвещения имел достаточно возможностей, чтобы найти удовольствие себе по вкусу. Общество разбогатело, стало более благоустроенным и даже роскошным для людей обеспеченных, в целом все стали лучше питаться, наметился демографический рост. И в Лондоне, и в Париже высшие классы получили доступ к самым разнообразным источникам радости и удовольствий, а нравственные строгости исчезли. В Англии это произошло после 1660 года вместе с Реставрацией, а во Франции — в 1715 году, когда на смену последним унылым десятилетиям правления Людовика XIV пришли годы праздника. В Лондоне собираются толпы зевак до 100 тысяч человек, чтобы посмотреть на публичную казнь в Тайберне, бой быков или медвежью борьбу. То же происходит и в Париже, где завсегдатаи ходят в кафе, таверны, публичные сады. Ночью предаются темным наслаждениям в многочисленных борделях или местах безудержных гуляний, таких как Хеймаркет, Бэнксайд или Ковент-Гарден. Секс правит галантным обществом. Во времена Регентства он находит свое воплощение в крайне вольных по стилю, а то и просто непристойных сочинениях Гилрея, Роулендсона или братьев Крукшенк. Гедонизм царит в рисунках Хогарта, изображающего целые галереи развратников и гуляк. Азартные игры, пьянство как признак мужественного поведения, сексуальная вседозволенность, столь красочно описанная в мемуарах Сэмюэля Пеписа в XVII веке или Уильямом Хейкеем в XVIII, дополняют картину общества, непрестанно находящегося в горячечном бреду распутства. Любовные похождения воспринимаются всеми снисходительно и не влекут чувства вины. Однако приличия требуют, чтобы язык не был грубым. Он очищается сквозь фильтры образцовой страсти и романтической любви, как это представлено в «Фанни Хилл» Джона Клеланда и в «Жизни и мнениях Тристрама Шенди, джентльмена» (1760–1767) Лоренса Стерна. Вежливость и чувствительность дозволяют говорить об индивидуальных проявлениях страсти, если только они не подвергают явному сомнению установленный общественный порядок. Такова цена за то, что плотское удовольствие признается потребностью как для мужчин, так и для женщин, особенно в утонченных кругах. Количество борделей продолжает расти (в 1859 году полицией зарегистрировано по меньшей мере 3 тысячи заведений), по улицам ходят более 10 тысяч проституток (около 80 тысяч к 1859 году). Викторианским строгостям предшествует долгий этап «невероятного жизнелюбия». Язвительное искусство Хогарта точно передает атмосферу времени, как, например, на гравюре «Унылое утро в Ковент-Гардене после вечеринки, длившейся всю ночь». Огонь желания еще тлеет около костра и запоздалые гуляки еще тискают и обнимают девушек на пороге «Кофейного дома»: ничто не может охладить похотливый пыл, даже тусклая занимающаяся заря
[235].
В Париже все точно так же: такой же большой город, и в нем так же сконцентрированы всевозможные удовольствия; когорта проституток ходит по улицам, во всех слоях населения процветает культ чувственности, страсть к игре, выпивке и зрелищам публичных казней: они будоражат кровь гуляк. Эрос и Танатос нерасторжимы в западной культуре, поскольку жизнь коротка — в те времена ее средняя продолжительность была вдвое меньше, чем сейчас, — и к тому же полна превратностей, среди которых венерические и прочие мучительные болезни. Кровь, грязь, боль — вот оборотная сторона медали, но они придают особую цену сиюминутному наслаждению, которое более не сдерживается репрессивными функциями государства, но строится на чувстве беспокойства у тех, кто не чужд религиозным посылам, пусть и ослабленным.
Знатные люди, располагающие свободным временем, отныне тратят свою энергию на погоню за страстями и на утоление чувственных аппетитов. Поиск сладострастия становится важным фактором их самоидентификации в рамках культуры, четко разграничивающей роли двух полов. Более того, к концу века ролевые различия между полами даже усиливаются, так как жизнь мужчин и женщин отныне протекает в двух радикально противоположных общественных сферах
[236]. Однако эротическая свобода всегда входит в некоторое противоречие с коллективными устремлениями того или иного общества. Она таит в себе разрушительную силу и способна превратить сообщество в неконтролируемый агрегат, механическое соединение неорганизованных и разрозненных элементов, стремящихся получить удовольствие. Чтобы регулировать этот агрегат, нужны тонкие устройства, пришедшие на смену былым запретам. Это теоретическое размышление возникло не само по себе, а в связи с философскими размышлениями эпохи на тему поисков счастья. Проблема счастья занимает все умы, она стала повседневной реальностью. Хотя право человека на физическое удовольствие и не включено в Декларацию прав человека 1789 года, о нем недвусмысленно говорится повсюду. Английская литература века Просвещения, рассуждая о правилах хорошего тона, видит в достойном поведении как цивилизаторскую силу, так и узаконенный и дозволенный источник наслаждений. Для Сэмюэля Джонсона сексуальные радости — основная услада этого мира. Доктор Эразм Дарвин, дедушка изобретателя теории эволюции, называет сексуальность «самой чистой радостью в чаше жизни, которая стала бы без нее невыносимой». В Лондоне с 1811 по 1820 год, при правлении принца-регента, названного «Принцем удовольствий», все пьют, едят и предаются любви с необычайной легкостью, не вызывая каких бы то ни было суровых нареканий
[237].
Бернард де Мандевиль (1670–1733), чьи сочинения нещадно критиковались современниками, попытался увидеть проблему в более широком интеллектуальном масштабе. Он был врачом, выходцем из Нидерландов, жил в Лондоне и писал сатирические произведения. С известной долей цинизма он проповедовал стремление к личной власти, славе и почестям. Он считал, что все морализаторские теории лишь прикрывают мощную силу жизнелюбия. Принцип контроля над плотскими желаниями все время будоражил его сознание, и он написал нечто вроде трактата о сексуальной экономии, который затем подвергся многочисленным переделкам. В 1705 году он вышел под названием «Ропщущий улей», в 1714 году — в расширенном виде под названием «Басня о пчелах: частные пороки и публичные добродетели». В последующих изданиях произведение еще больше расширилось, а затем было переведено на французский язык под названием «Басня о пчелах, или Мошенники, ставшие честными людьми» и снабжено комментарием, в котором говорится, что пороки, коим предаются втайне, могут быть использованы для общего блага
[238]. По мнению Мандевиля, мужчина и женщина всегда разгорячены вожделением и постоянно стремятся утолить свой сексуальный голод. Соответственно, все общественные установления основаны на лицемерии. Мандевиль отнюдь не порицает плотские вожделения, но предлагает принять их, так как человеческому существу свойственны стремление к наслаждению, тщеславие, честолюбие, просто общество должно контролировать проявления этих склонностей. Так, если поставить эгоизм каждого на службу обществу в целом, частные пороки можно обратить во всеобщее благо. Человеческое общество представлено у автора в виде улья, где каждая пчела имеет свои индивидуальные устремления. Парадоксальным образом, если одни хотят лишь удовлетворить свой аппетит, а другие стремятся к некоей коллективной цели, весь улей целиком получит от этих противоречивых устремлений прилив энергии. На Мандевиля ополчились защитники христианской морали, но высказанный им посыл в последующие десятилетия распространялся все шире и шире. В 1776 году Адам Смит в работе «Богатство народов» высказал взгляды, очень похожие на взгляды Мандевиля. Параллельно развивается еще одно критическое направление. Джозеф Аддисон создал журнал «Зритель», который, хотя и просуществовал недолго (1711–1714), вызвал волну подражаний по всей Европе. Аддисон критикует и чрезмерно строгую пуританскую мораль, и аристократическую свободу нравов. Он проповедует средний путь умеренности, так как считает, что те, кто предается радостям в разумных пределах, получают более полное и более длительное наслаждение. Вежливость, воспитанность, разумность и выдержка — вот лучшие гарантии обрести то, что некоторые называют счастьем. Его можно обрести здесь и сейчас, не дожидаясь, пока сбудется призрачная надежда на обретение рая после смерти
[239].
