Моральный заряд подобных произведений проявлялся в патетическом описании печального конца преступника. Идея самоконтроля торжествовала над разрушительным индивидуализмом
[290]. Нарушенный общепринятый порядок восстанавливался с наказанием преступника. Можно задаться вопросом: как действовало на читателя уничижительное употребление в документах таких сочетаний, как «частное лицо», развратная «человеческая природа», «личные страсти», «аппетиты и наклонности», где понятие «частного», «неуместного» противопоставляется общественному и нравственному порядку вещей. При этом нельзя не принять во внимание и то восхищение, что порой вызывали некоторые из этих трагических персонажей с сильным характером и почти харизматической притягательностью. Возможно, успех жанру принесло именно то, что читатель, ничем не рискуя, мог погрузиться в мечты о завораживающем нарушителе правил и вместе с тем видел, что преступник неизменно арестован, а порочный подмастерье и падшая девушка наказаны за неповиновение. Взбунтовавшаяся женщина — призрак, пугающий мужское воображение, — водворена на свое место и согласилась принять привычный порядок вещей. Неизвестно, как относились к этим повествованиям женщины-читательницы и видели ли они в них то же, что и мужчины. Супруги, запертые в клетке брака, быть может, ощущали возбуждающий холодок, читая о запретных приключениях и недоступных эротических наслаждениях. Во всяком случае, покупать и читать эти книги для них не было так зазорно, как порнографические.
Большие писатели также обратились к криминальной теме. Среди драматургов можно указать Гея с его «Оперой нищих» (1720) и Лилло, автора «Лондонского купца» (1721). Среди романистов — Филдинг, опубликовавший в 1743 году «Джонатана Уайльда», и Даниэль Дефо (1660–1731), которого эта тема буквально заворожила, и он не раз к ней возвращался, интерпретируя по-разному, зачастую весьма оригинально
[291]. Дефо отходит от общепринятой традиции. Его герои после долгих приключений остаются ненаказанными. Истинный протестант, проникнутый духом индивидуализма, Дефо предлагает читателю увидеть в повествовании вымышленную историю и самому вынести свое свободное суждение о герое. Это поражало и даже шокировало. В предисловии к роману «Удачи и злоключения знаменитой Молль Флендерс» (1722) Дефо поясняет, что стремится «обратить наше внимание на самих себя»
[292]. «Полковник Джек» (1722) дает ему возможность высказать свою концепцию личности, прибегая к сложному приему. Джек украл деньги у бедной вдовы, но через год его замучили угрызения совести и он решил возместить украденное. В воображаемом разговоре со своей совестью он говорит о себе «я», но, когда речь заходит об украденных деньгах, называет себя «он». И речь идет не только о том, чтобы приписать свое преступление кому-то другому. Дефо тщательно разделяет «я» и «он»: «я» появляется, когда речь идет о нравственном проступке, «он» — когда возникает тема раскаяния и надежда, что Господь простит содеянное
[293]. Возможно, Дефо позаимствовал этот прием из исповедей реальных преступников, и так проявлялось у них то смятение и потеря собственной идентичности, что наступали в момент убийства или сразу после него. Еще одна его героиня, Роксана (персонаж одноименного романа 1724 года), объясняет по другому поводу: «Грех и стыд идут друг за другом […], как причина и следствие»
[294].
Полковник Джек — отдаленный предок доктора Джекиля. Пусть он не страдает от раздвоения личности, но его нравственное существование отравлено угрызениями совести, возникшими от того, что он пошел на поводу у своего нарциссического и дьявольского «я». Оно привело его к преступлению и невольно — к греху тщеславия, что соответствует традициям христианской морали. Можно сказать, что современники, читая о приключениях полковника Джека, видели в его слишком ярком осознании собственного «я» знак нарушения правил, неотвратимый путь к крушению и падению. Старое религиозное противопоставление смирения и гордыни, проявляющейся в «эго», было все еще живо. В переложении на культурный язык средних и высших классов гордыня связывалась с нарушением табу в области приличий, пристойности, хорошего тона. Цивилизация нравов предписывала скрывать свои страсти и не говорить о них
[295]. Однако, как это ни парадоксально, читатели Дефо как раз учатся познавать собственную индивидуальность, изучать свой внутренний мир, хотя их и предупреждают об опасности подобного занятия. Противоречие оказывается весьма продуктивным.
Во Франции в историях о ворах и разбойниках с большой дороги выделяются знаменитые фигуры Картуша, которого в 1721 году колесовали заживо, и Мандрена, казненного в 1755 году. Золотой век криминальных биографий, тем не менее, заканчивается. В Англии это происходит примерно к 1740 году. Публика уже насытилась историями, которые публикуются во всех газетах. Последним примером стала история Джека Рана по прозвищу Шестнадцать Шнурков, повешенного в 1774 году. Он отличался вызывающей элегантностью. Его штаны на каждом колене были перевязаны восемью лентами с серебряными бляшками, откуда и пошло прозвище. Быть может, закат жанра связан с тем, что пропал его символический заряд. Во второй половине века по обе стороны Ла-Манша появляется новый тип разбойника. Это пройдоха, выходец из почтенного сословия. Он нарушает общепринятые правила более тонким способом, в первую очередь это касается каждодневных занятий средних классов. Его образ заставляет задуматься об опасности индивидуализма в экономическом плане
[296]. Кроме того, миф о раскаявшемся преступнике, о грешнике, ставшем святым в момент казни, мало-помалу наскучил публике. Читатели справедливо заподозрили здесь некое благочестивое мошенничество. Слишком уж неправдоподобным казалось то, что осужденный называл минуту казни самой счастливой минутой своей жизни, что он чувствовал себя счастливым и улыбался на эшафоте
[297]. В Лондоне зеваки имели возможность увидеть в Тайберне гораздо менее поучительные сцены, скрыть истинный смысл которых было трудно, несмотря на все предосторожности и старания должностных лиц и священника. Наконец, в последней трети XVIII века самоуглубление стало встречаться в литературе чаще, хотя к нему по-прежнему относились с неодобрением. Жан Жак Руссо в «Исповеди» рассказывает о неожиданном удовольствии, которое он в детстве получил от порки, и этим шокирует общество. Он оказывается в изоляции, потому что осмелился читать «Исповедь» публично. Есть и другие пути говорить о себе и о сексуальности, более скромные и уводящие по пути сублимации.
