Вся эта совокупность смыслов порождает многочисленные фрустрации и порой тяжело травмирует сознание. В викторианскую эпоху тревожность развивается так же быстро, как и сексуальное подавление. Мужчинам контролировать свою сексуальность еще тяжелее, чем женщинам.
Правило умолчания, необходимость постоянно играть двойную роль — у семейного очага и в борделе, разного рода беспокойства, связанные с нравственным или религиозным сознанием, — все это тяжело сказывается на мужской психике. Кодекс поведения требует при любых обстоятельствах притворяться, что дела идут хорошо, а это непросто. О всевозрастающем нервном напряжении можно судить по тому, как широко распространились к концу XIX века разного рода извращения, в том числе мазохизм и садизм. У множества людей развиваются неврозы. Не удивительно, что эра психоанализа начинается именно в это время, после двух веков строгих сексуальных ограничений и самоконтроля, необходимость которого внушается уже с детства, и с детства в сознании укореняются мужской и женский идеалы поведения. Фрейд и Крафт-Эбинг берутся лечить людей, которые не осмеливаются пользоваться своими половыми органами, переживают, что не могут сдерживаться, и боятся умереть от избытка наслаждения.
Если семя растрачено попусту, смерть неизбежна: ужас перед мастурбацией
Для викторианцев, как и для христиан предшествующих эпох, тело таит в себе опасность. Но теперь речь не идет о том, что тело служит препятствием к спасению души. Оно составляет своего рода капитал; это машина, за которой надо ухаживать, чтобы извлечь наибольшую выгоду, и в то же время оно подобно шагреневой коже из одноименного романа Бальзака (1831), лоскут которой с годами становился все меньше. Следовательно, надо воспитывать бережливость. По медицинским представлениям эпохи, растрата сил ведет к смерти. Такой случай произошел якобы с одним человеком, который выпил микстуру-афродизиак из измельченных шпанских мушек. «Безумец сходился с женой восемьдесят семь раз за ночь, кроме того, он излил немало спермы прямо в кровать. Утром к нему позвали Каброля, чтобы оказать помощь, и тот увидел, что новый Геркулес, подвиги которого превысили подвиги античного героя, еще трижды извергал семя, потираясь об изножье кровати. Скорая смерть оборвала этот эротический кризис»
[335]. Эту басню многие современники приняли всерьез. Они были глубоко уверены, что эротическое излишество принадлежит к разряду смертельных болезней. Эпоха купцов и промышленников вышивает узор по старой канве бесконечной опасности наслаждения и обрабатывает все то же старое западное представление о том, что плотское сладострастие неизбежно связано с болью, страданием и смертью.
Осязание, несомненно связанное с чувственными наслаждениями, вызывает подозрения и страхи. В искусстве Возрождения прикосновение уже воспринималось как дверь к наслаждению и одновременно к страхам. Эту двойственность воплощала фигура Эроса, или Купидона. На картине Аньоло Бронзино «Венера, Купидон, Безумие и Время» Купидон целует в губы свою мать Венеру, а правой рукой касается ее левой груди
[336]. Похотливость позы подчеркнута символами роскоши и упадка, воплощенными в масках старости и болезни у ног Венеры. Слева от нее расположена клешня скорпиона и стоит обманутый муж Вулкан. Аллегорический смысл картины иногда виделся в том, что на ней изображено заражение сифилисом через сексуальный контакт. Считалось, что от сифилиса темнеет кожа, и эта роковая болезнь, или morbus gallicus, воплощена на картине в виде чернокожего человека, в отчаянии обхватившего голову руками за спиной у Купидона
[337]. В последующие века также считалось, что сифилис связан с сексуальными злоупотреблениями; в частности, это отражено у Хогарта. Английский анонимный трактат «Онания» (ок. 1710), а потом и книга Тиссо на эту тему, вышедшая в 1758 году, обрушиваются в первую очередь на самоудовлетворение, которое может привести к физическому разрушению
[338]. В переизданиях книги Тиссо в XIX веке особо подчеркивалось различие между кожей здорового человека и «больного» онанизмом, причем для пущей наглядности использовались картинки
[339]. В 1836 году выходит издание той же книги под названием «Онанизм, или Физическое рассуждение о болезнях, проистекающих от мастурбации. Новое издание с примечаниями, сделанными на основании наблюдений докторов Готлье, Вогеля и др.». Издание снабжено двумя весьма впечатляющими гравюрами. На первой идет пританцовывая хорошо одетый изящный молодой человек. Подпись: «Он был молод, красив, абсолютно здоров». На второй гравюре тот же человек изображен распростертым на постели. Обнаженный, он мечется от боли, и на теле видны ужасные знаки его порочной склонности: «Он борется со смертью»
[340].
Медики XIX века буквально одержимы этой проблемой. Ее можно сравнить с коллективным умопомешательством XVI–XVII веков, когда запылали костры, на которых сжигали колдунов и ведьм. И в том и в другом случае речь идет о ненависти к Другому, к его тлетворной деятельности, вызванной сексуальными отклонениями от общепринятой нормы, то есть к тому, кто угрожает разрушить общепринятый порядок. Ведьм обвиняли в том, что они отдались дьяволу, попирая христианские законы, а мастурбирующих — в том, что они нарушили добродетельный закон умеренности. Они исчерпали свои жизненные силы, и теперь их ждет скорая смерть. В одеждах разных эпох на основе разных концепций возникает один и тот же моральный урок: неконтролируемая сексуальность опасна и разрушительна. Однако измерить конкретную степень влияния этих идей сложно. До нас дошли лишь некоторые свидетельства нарушителей нормы, обеспокоенных возможными последствиями мастурбации. Молодой Гладстон, студент Оксфордского университета, пишет в своем личном дневнике 1 апреля 1813 года, что он постоянно предается одинокому удовольствию (он обозначает этот грех весьма целомудренными словами). Он хотел бы получить помощь от Господа, так как боится быть проклятым. Анри-Фредерик Амьель опасается, что занятия онанизмом погубят его, и выплескивает свой страх в записи от 12 июня 1841 года: «Нет ничего ужаснее, чем чувствовать, как неотвратимо утекает жизнь и несколько ночей крадут у меня несколько лет жизни.[…] Я вижу, как иду к смерти». На следующий день он пытается разумно рассуждать: «В конце концов, надо жить, то есть прекратить эти растраты. Если верить Тиссо, один-единственный выброс равносилен потере четырех унций крови. Итак, мои вены вскрыты. Если я не сделаю усилие и оставлю все как есть, можно считать, что я совершил самоубийство, так как известно, к чему это ведет»
[341]. В обоих случаях молодые люди воспитаны в страхе перед мастурбацией, и этот страх нужен был для того, чтобы отвратить юношей от растраты семенной субстанции ради наслаждения. И религиозный, и светский страх, внушенный воспитанием, основан на медицинских представлениях репрессивного свойства.
