Для историка и социолога личность существует не сама по себе, она — «сконструированный объект». Тем не менее человек постоянно стремится реализовать свою свободу, в частности выбирать между разными воздействующими на него силами
[531]. В 1970-е годы личность вышла на авансцену общества. Ее двигало само общество, впавшее в состояние эйфории от развития потребления, технических, медицинских и научных открытий. Благосостояние, самореализация, поиски удовольствий превратились в настоящий культ
[532]. К середине 1980-х годов стали появляться ограничения, связанные с издержками глобализации, эффектом глобального потепления и ростом безработицы
[533]. Возможно, сказывается и эффект поколения, выросшего у терпимых родителей, ценящих свободу личности. Дети таких родителей теряются, столкнувшись с суровым миром производства, где царит дух соревнования и действуют очень строгие правила. Психологи отмечают, что недавняя мода на татуировки и пирсинг у подростков отвечала желанию следовать правилам группы сверстников и одновременно стремлению обособиться от «молодящихся предков», охотно играющих роль взрослых детей
[534]. Родители и дети, исповедующие разные взгляды на жизнь, нелегко переходят к роли простого свидетеля жизни другого поколения. Гедонизм нашего времени более лихорадочный, чем жизнелюбие шестидесятых. К этому добавим трудности, с которыми сталкиваются дети в обществе, где их родители еще вполне активны благодаря удлинившейся продолжительности жизни, но не желают играть роль «авторитарных» родителей, так как отказались от модели патриархальной семьи.
Нет ничего удивительного, что в этих обстоятельствах Европа 2000-х годов не может определить свои позиции по целому ряду параметров. В 1999 году был проведен грандиозный опрос для сопоставления различных систем ценностей, и на его основе вырисовалась достаточно противоречивая картина произошедших изменений
[535]. Единственное неоспоримое утверждение состоит в том, что по всему континенту прогрессирует стремление к индивидуализму. Некоторые аналитики приходят на этом основании к несколько пессимистическому выводу, говоря об утверждении «культуры скрытности» и страха перед иностранцами, который «делает демократию более хрупкой»
[536]. Тем не менее в списке приоритетов повсюду на первом месте стоит семья (86 % опрошенных), затем работа (54 %), друзья и знакомые (47 %), в самом конце находятся религия (17 %) и политика (8 %). Распределение приоритетов во Франции не слишком отличается от общеевропейского. По сравнению с предыдущим опросом 1990 года усилилось значение семьи, работы и друзей, но снизилось значение веры (с 14 до 11 %)
[537]. В целом эти цифры говорят о том, что стремление к социализации остается ведущим, но оно несколько изменилось и отныне концентрируется вокруг локальных социальных групп, таких как семья, дом, близкие родственники, друзья, профессиональная общность. Доверие к большим социальным группам, таким как церковь или политические партии, наоборот, снизилось. Эти изменения свидетельствуют о росте индивидуализма, но он не имеет ничего общего со стремлением сбежать на необитаемый остров. Современный индивидуализм связан скорее с желанием укрыться в коконе себе по росту, причем этот кокон не отделен от мира непроницаемой стеной. Сужение идеального социального полотна вовсе не означает желания полностью освободиться от общественного давления. Более того, эффект близости внутри небольшого сообщества усиливает его ценность, тогда как далекие и абстрактные связи, такие как гражданство в одном государстве или приверженность глобальным идеологическим системам, теряют свое значение.
Именно в свете этой глубинной тенденции следует рассматривать данные того же исследования, где говорится об отходе от связанных с церковью религиозных ценностей, ощутимом по сравнению с опросом 1981 года. Такой отход наиболее значителен во Франции, Бельгии, Нидерландах, Швеции. В целом он приобрел больший размах в протестантских, чем в католических странах. Похожая ситуация сложилась и в Восточной Европе. Наоборот, число исповедующих «веру без религиозной принадлежности» (выражение, примененное к Великобритании в 1990 году
[538]) продолжает расти. Особенно наглядно этот феномен проявляется среди молодых людей в возрасте от 18 до 29 лет, которым наиболее чужда религиозная практика. Они демонстрируют своеобразную «духовную автономию», при этом среди них начиная с 1999 года стало гораздо больше тех, кто говорит, что верит в бога, загробную жизнь, воскресение, существование рая и ада. Один аналитик предполагает, что в поколении «бэби-бума» частично возрождается набожность и тем самым «европейская исключительность» идет на спад, тем более что в США, согласно опросам, проведенным в период с 1991 по 1998 год, наметилось «легкое отступление от религиозных ценностей»
[539]. Вероятно, так сказывается различие между поколениями: теми, кто породил «бэби-бум» и индивидуализм, а сейчас частично вернулся к вере, их детьми 35–50 лет, среди которых самый низкий уровень верующих, и внуками, ощутившими потребность в некоем потустороннем и священном измерении жизни. При этом содержание веры очень разнообразно. Потребность в духовной жизни не всегда пересекается с основными догматами христианской веры. Опрос, проведенный ЦСА в 2003 году для газеты «Монд» и ежедневника «Жизнь», выявил, что по сравнению с аналогичным опросом 1994 года вера в догматы уменьшилась. Так, в божественное происхождение Христа и в его воскресение верят 47 % (против 51 % в 1994 году), в ад — 25 % (против 33 %), в существование дьявола — 27 % (против 34 %). Падение веры в христианские догматы происходит не за счет параллельных верований — они также теряют свой авторитет. Астрология привлекает 37 % опрошенных (против 60 % в 1994 году), колдовство — 21 % (против 41 %)
[540].
