Почему? Зачем?
Ради публичности. Ради рекламной возможности.
«Кто знает, может быть, я потом смогу выпускать собственную линию толчков», – скажут они и тут же взгромоздятся на фарфоровый трон.
Когда мы с вами встретимся, давайте возьмемся за руки и оплачем человечество, ладно?
Пугающее существование людей, готовых при всем честном народе сидеть на толчке в этом городе, – вот причина, по которой мой рекламный агент Крис искренне теряется, когда я говорю, что ни в коем случае не хочу никакой публичности. Он говорит мне, что я обязательно передумаю.
Выражаясь словами величайшей певицы всех времен Уитни Хьюстон в величайшем в истории реалити-шоу «Быть Бобби Брауном», к черту слово «нет».
Даже если бы я была Бейонсе, даже если бы я проснулась такой, как она, я все равно предпочла бы оставаться в тени. Я все равно хотела бы тихонько кропать сценарии в закутке, где меня никто не видит. Мне никогда не надо было, чтобы кто-то на меня смотрел. Когда на меня смотрят, я нервничаю.
Когда ABC требует от меня публичных выступлений, я часто чувствую себя (и, увы, выгляжу) как мать Бемби прямо перед тем, как ее застрелит охотник. Голова вздернута, уши насторожены, глаза вытаращены, вся такая перепуганная…
Не слишком привлекательный образ.
В Дартмуте я участвовала в нескольких пьесах студенческого любительского театра под названием BUTA. Мне нравилось. Я даже вроде как наслаждалась. Даже выглядела довольно достойно. Получала комплименты. Но это была не я. Мне никогда не приходилось выходить на сцену перед аудиторией как Шонде Раймс. Мои собственные слова и мысли не требовались. Я просто проговаривала то, что велели мне говорить Нтозейк Шейнг, Джордж К. Вольфе или Шекспир. Никто не смотрел на меня. Смотрели сквозь меня на этих авторов. На сцене я никогда не чувствовала себя видимой.
В то время я получала удовольствие, играя перед зрителями. Но теперь? Не имели значения ни место, ни средство. Теперь все это было похоже на пытку. И сезон за сезоном собрания TCA
[12] были главным пыточным методом.
Ежегодно дважды в год все кабельные и сетевые телеканалы устраивают недельный фестиваль для телекритиков, который называется очень просто – TCA. Для критиков это шанс пообщаться с актерами, продюсерами, режиссерами. И чаще, чем я способна сосчитать, ABC требовала моего присутствия на заседаниях TCA.
На сцене, сидя в президиуме TCA, я всегда выглядела отлично – знаю. На самом деле я казалась суровой – как бранчливая школьная училка. Я видела все фото. Я на них нахмуренная, каменная. На самом деле меня восхищает способность моего лица не выдавать внутреннюю бурю. Экстремальный страх, похоже, делает мое лицо застывшим, превращая меня в статую, чтобы защитить, пока я на сцене.
Но всякий раз, прежде чем выйти на сцену, я мямлила, потела и тряслась. Гримеру приходилось заново наносить мне тушь, которая смывалась с лица после безмолвных тридцатисекундных рыданий, необходимых, чтобы как-то умерить мою растущую истерику. Шишки из ABC собирались вокруг меня и бормотали подбадривающие слова, пока я расхаживала взад-вперед, а мои остекленевшие глаза бешено вращались от страха. А еще была бутылка изысканного красного вина, ее всегда дарил мне президент компании, у которого был собственный виноградник. Потому что я никогда, ни разу не выступала публично, не умаслив свой организм двумя бокалами вина. Природный бета-блокатор.
Я не говорю, что это было правильно.
Я говорю, что это помогало.
Мое единственное хорошее воспоминание, связанное с сидением на сцене TCA, относится к тому году, когда создатель «Отчаянных домохозяек» Марк Черри по доброте душевной сжалился надо мной во время заседания руководителей программ. Когда на меня обрушилась буря вопросов об одной невезучей актрисе, он подключился к обсуждению, давая ответы и отбиваясь от самых каверзных вопросов серией обворожительных шуток. За двадцать минут до этого кому-то – я даже не помню, кому именно, – пришлось отрывать мои пальцы от дверцы машины, чтобы проводить внутрь здания. Я не сопротивлялась. Я просто заледенела от страха и была не способна пошевелиться.
Я была ходячей панической атакой. Мой страх сцены был настолько полным и всепоглощающим, что повелевал каждым моим появлением на публике. Речи во время церемоний награждения, интервью, ток-шоу… Опра.
Опра.
Опра трижды брала у меня интервью.
Вот что я помню о своих интервью с Опрой.
Добела раскаленные вспышки света перед глазами. Странное онемение в конечностях. Пронзительный жужжащий звон в голове.
Так что я… не помню ничего.
НИЧЕГО.
Я родом из предместий Чикаго. Я воспитывалась на Опре. Я смотрела «Шоу Опры Уинфри», еще когда оно носило название AM Chicago. Я покупала все, что она рекомендовала нам покупать, и прочла каждую книгу, которую она советовала прочесть. Я записывала каждое мудрое слово, которым она делилась с нами по телевизору. Я крещена католичкой, но была прихожанкой Церкви Опры. Если вы – человек, живущий на этой планете, то вы знаете, о чем я говорю. Это знают все. Это ОПРА.
Интервью с Опрой было для меня не мелочью.
И что же я помню из этих драгоценных моментов, проведенных с ней?
Ничего.
Из интервью для журнала «О»? Ничего.
Из интервью для шоу Опры с актерским составом «Анатомии страсти»? Ни словечка.
Из интервью с Керри Вашингтоном для программы «Следующая глава Опры»? Ни единой чертовой мысли.
Однако у меня остались весьма живые воспоминания о мгновениях непосредственно перед этими интервью. В тот первый раз художница по костюмам «Анатомии страсти», Мими Мелгард, разглаживала мою юбку и вертела меня, проверяя, хорошо ли я выгляжу. Потом одобрительно кивнула и твердо погрозила мне пальцем.
– Не двигайся до тех пор, пока не увидишь Опру.
Ей не обязательно было мне это говорить.
Я не смогла бы двигаться, даже если бы захотела. Я стояла в дверях своего кабинета. Чуточку покачиваясь вперед-назад. Ступни, обутые в мою первую пару туфель от Manolo Blahnik, уже болели.
В сознании было так же пусто, как в головенке только что вылупившегося цыпленка.
Я чувствовала, как обливаюсь по́том. По́том! Я начала механически, как робот, поднимать и опускать руки, надеясь не дать гигантским круглым пятнам под мышками проявиться и испортить пигмалионовские труды Мими.
Поднять и опустить, поднять и опустить, поднять и опустить…
Хлопать. Я хлопала руками, как крыльями.
