Того рода хорошие истории, которые, будучи рассказаны за ужином, смешат моих друзей. Которые порой заставляют моего спутника на свидании поперхнуться коктейлем и забрызгать весь стол. Того рода хорошие истории, из-за которых все просят меня «еще раз рассказать вот эту». Это моя суперспособность – рассказывать хорошие истории. Гладкие истории. Забавные истории. Эпичные истории.
Я могу сделать хорошей любую историю. Я могу взять самую невыразительную историю и сделать ее привлекательной. Дело в том, что хорошая история – это не преднамеренное вранье. Самые лучшие истории правдивы. Чтобы история была хорошей, от меня просто требуется… опустить неприглядные фрагменты.
Те фрагменты, в которых, прежде чем отбыть в Белый дом, я десять минут убеждаю себя, что у меня нет желудочного гриппа, что я в порядке. В которых я всерьез раздумываю, не вылизать ли пыль с донышка пузырька от ксанакса
[8], потому что – о да, я больше не принимаю ксанакс, прошло двенадцать лет с тех пор, как этот препарат был моим другом. Фу, ведь этой ксанаксовой пыли действительно двенадцать лет?
В которых я сплю четырнадцать часов подряд, потому что настолько отупела от стресса, что теперь – либо спать, либо бежать. И я не имею в виду – бежать на беговой дорожке. Я имею в виду – спасаться бегством. В смысле прыгнуть в машину, поехать в аэропорт, сесть в самолет и скрыться.
Бежать.
Это кажется мне гораздо лучшим планом, чем выходить на публику, ощущая, как в моем теле вопит каждый нерв.
Вот кто я есть.
Молчунья.
Тихоня.
Интроверт.
Мне комфортнее с книгами, чем с новыми ситуациями.
Я с детства живу внутри своей головы. Мои самые первые воспоминания – о том, как я сижу на полу в кухонной кладовке. Я сидела там, во тьме и тепле, часами, играя в королевство, которое создавала из консервных банок.
Мое детство не было несчастливым. Поскольку я была младшей в семье из восьми человек, в любой конкретный момент рядом находился кто-то готовый почитать мне, аплодировать придуманной мною истории или позволить подслушать свои подростковые секреты. Любые сестринские и братские ссоры из-за лишней печеньки или последнего куска торта всегда заканчивались уравнительным вздохом: «Отдай это малышке».
Я была любима, я была звездой, я была Блю Айви
[9] своего мира. Я не была несчастливым ребенком.
Я просто была необычным ребенком.
К счастью для меня, родители высоко ценили все необычное. И поэтому, когда мне хотелось часами играть в кладовке с консервными банками, мама не велела мне прекратить баловаться с едой и пойти играть в другое место. Вместо этого она прикрывала дверь и оставляла меня в покое, объявляя это признаком творческой натуры.
Вы должны поблагодарить ее за мою любовь к длинным сериальным драмам.
Мир, который я создавала в маленькой кладовке, наполненной консервными банками и коробками круп, был серьезен: в те дни я описала бы его как сольную игру в стиле «зима-близко-где-мои-драконы», но это было не HBO
[10]. Это были пригороды 1970-х. Нам не требовались реалити-TV, потому что TV было реальным.
Это было время заката Никсона. Когда в крохотном черно-белом телевизоре, который моя мать притащила в кухню и установила на стул рядом с дверью кладовки, разыгрывался Уотергейт, мое трехлетнее воображение создавало собственный мир. Большие банки с ямсом повелевали горошком и фасолью, в то время как крохотные горожане Помидории планировали революцию с целью свергнуть власть. Там были заседания правительств, неудачные покушения и отставки. Время от времени мама распахивала дверь кладовки, наводняя мой мир светом. Она вежливо сообщала мне, что ей нужны овощи к ужину. Консервное судилище приговаривало банку кукурузы к смерти за предательство, и я передавала обвиняемую в руки палача.
Господи, как мне было весело в той кладовке!
Вы видите проблему? Вы прочли эту проблему?
Господи, как весело было в той кладовке!
Эти слова только что слетели с моих уст. Я действительно проговорила их вслух, В ТО ВРЕМЯ КАК набирала текст. И я произнесла их без малейшей иронии. Я выговорила их с широченной придурковатой мечтательной улыбкой на лице.
У меня было замечательное детство, но я жила настолько глубоко в своем воображении, что чувствовала себя куда счастливее с консервами, чем с людьми. В кладовке мне было безопаснее. Свободнее. Это было так в мои три года.
И каким-то образом стало еще более так в мои сорок три.
Сидя на диване и уставившись на рождественскую гирлянду, я осознаю, что до сих пор развлекалась бы в своей кладовке, если бы думала, что мне это сойдет с рук. Если бы у меня не было детей, которым нужна реальная я в этом мире. Я сражаюсь с этим инстинктом каждый день. Вот почему теперь у меня есть огород для овощей.
Если бы меня спросили, я бы сказала «нет».
Я бы сказала «нет».
Потому что я всегда говорю «нет».
И вот тут-то взрывается граната.
Внезапно снова День благодарения, и я снова в кухне, измазанная отрыгнутым молоком, смотрю, как моя сестра рубит лук. И теперь я ее понимаю.
Ты никогда ничему не говоришь «да».
Я не просто понимаю ее – я верю ей. Я слышу ее. И знаю. Она права.
БУМ!
Граната.
Когда пыль оседает и все проясняется, я остаюсь с одной мыслью, гремящей в голове.
Я несчастна.
Она заставляет меня опустить бокал. Я что, пьяна? Я что, шучу над собой? Я что, только что это подумала?
Честно говоря, я чуточку негодую сама на себя. Мне стыдно уже оттого, что у меня мелькнула такая мысль. Мне до ужаса стыдно, если уж хотите знать. Я прямо купаюсь в стыде.
Я несчастна?
Мне до сих пор немного стыдно сейчас повторять это вам.
Я несчастна.
Да кем, черт возьми, я себя возомнила?!
Нюня. Вот кто я. Большая старая нюня.
Знаете, кто должен быть несчастным? Малала
[11]. Потому что кто-то выстрелил ей в лицо.
Знаете, кто еще? Школьницы из Чибока. Потому что террористическая группировка «Боко Харам» выкрала их из школы для насильственного брака, который точь-в-точь такой же, как обычный брак, только его полная противоположность с постоянным изнасилованием, и всем уже наплевать.
