Чтобы оправиться, Ницше потребовалось три месяца. Он даже сумел написать ответ фон Бюлову: «Слава богу, что мне пришлось выслушать от Вас это, и именно это. Я понимаю, какие неприятные минуты доставил Вам, и могу лишь сказать, что взамен Вы мне очень помогли. Вообразите себе, что в своем музыкальном самовоспитании я постепенно лишился всякого надзора и мне никогда не приводилось слышать от настоящего музыканта суждения о моей музыке. Так что я по-настоящему счастлив, что меня таким вот простым манером просветили относительно сути моего последнего композиторского периода».
Он оправдывает свою самонадеянность тем, что находится в «полупсихиатрическом» музыкальном возбуждении, которое приписывает своему желанию почтить Вагнера, и умоляет фон Бюлова не списывать этот «своего рода otium cum odio, это одиозное времяпрепровождение», на увлечение музыкой «Тристана и Изольды». «Все это, честно говоря, стало для меня очень полезным опытом… Я должен пройти музыкальное лечение; возможно, мне не повредит изучить сонаты Бетховена в вашей редакции, под вашим руководством и наставничеством»
[25] [24].
Нашелся и положительный момент: появилась первая статья о «Рождении трагедии». Друг Ницше Эрвин Роде умудрился поместить благоприятный отзыв в Norddeutsche Allgemeine Zeitung. Впрочем, рецензией статью назвать было нельзя. В ней просто повторялись положения Ницше об убийстве сакрального и мистического суровой последовательностью сократической мысли, тревога по поводу культурного вандализма варваров-социалистов и мантра о том, что переосмысление Вагнером пантеона германских богов обеспечит прочные основания для культурного возрождения германской нации.
Ницше был в экстазе: «Мой друг, друг, друг, что ты для меня сделал!» Он заказал пятьдесят экземпляров статьи, но времени насладиться ею у него не было. Ульрих фон Виламовиц-Меллендорф, филолог и выпускник Пфорты, вскоре издал тридцатидвухстраничный памфлет с сатирическим названием «Филология будущего!» (Zukunftsphilologie!), которое обыгрывало вагнеровский термин Zukunftsmusik («Музыка будущего»). Рецензия начиналась с яркой цитаты из Аристофана, которая намекала, что «Рождение трагедии» может понравиться лишь педерастам. Далее книгу клеймили как плохое филологическое исследование и вагнеровскую ерунду. Виламовиц отстаивает возможность строгой интерпретации прошлого «научными» филологическими методами, а не ницшеанским «метафизическим и апостольским» подходом. Он разделяет укоренившееся мнение о греках как о «вечных детях, невинно и ни о чем не подозревая наслаждающихся чудесным светом». Предположение о том, что греки нуждались в трагедии, было «полной ерундой»: «Какой позор!.. Ницше меньше знает о Гомере, чем какой-нибудь серб или финн». Идея художественного альянса между Аполлоном и Дионисом столь же смехотворна, как идея союза Нерона с Пифагором. Культ Диониса вырос не из трагического мироощущения, но «из праздника урожая вина, давления винограда, радостного потребления нового возбуждающего напитка». Затем он начинает рассуждать о музыке Древней Греции, о которой имеет столько же представления, что и сам Ницше. Ни один из них и понятия не имел, как могла звучать древнегреческая музыка. В заключении он нападает на Ницше за грубое невежество, множество ошибок и недостаточную любовь к истине. Он требует, чтобы Ницше оставил преподавание филологии. Козима посчитала весь диспут «неподходящим для публичности», но Вагнер быстро встал на защиту Ницше, опубликовав в той же газете 23 июня открытое письмо. Его весьма предсказуемую статью очень оживило забавное замечание о том, что стиль Виламовица-Меллендорфа характерен скорее для «висконсинского биржевого листка». Это позволяет в несколько ином свете увидеть читательские привычки самого Вагнера.
Итак, Ницше получил два тяжелейших удара от фон Бюлова и Виламовица-Меллендорфа, которых было достаточно, чтобы разрушить его перспективы как композитора, как классициста и как филолога. Впрочем, последнее было наименее важным: он уже долго искал способы отойти от филологии. Помимо множества существующих интерпретаций «Рождения трагедии», можно вывести и еще одну: эта книга свидетельствовала о филологическом самоубийстве.
Со временем «Рождение трагедии» стало одним из главных бестселлеров Ницше. Но из 800 экземпляров, напечатанных и изданных в 1872 году, за последующие шесть лет разошлось всего 625 [25]. Серьезный урон был нанесен и его репутации. Когда начался новый учебный год, оказалось, что на его курс лекций по филологии записалось всего два студента, ни один из которых не был собственно филологом.
6. Ядовитая хижина
Болезнь дала мне также право на совершенный переворот во всех моих привычках; она позволила, она приказала мне забвение; она одарила меня принуждением к бездействию, к праздности, к выжиданию и терпению… Мои глаза одни положили конец всякому буквоедству по-немецки: филологии; я был избавлен от «книги»… величайшее благодеяние, какое я себе когда-либо оказывал! Глубоко скрытое Само, как бы погребенное, как бы умолкшее перед постоянной высшей необходимостью слушать другие Само (а ведь это и значит читать!), просыпалось медленно, робко, колеблясь, но наконец оно заговорило.
Ecce Homo. Человеческое, слишком человеческое, 4
Осенью 1872 года Вагнер пригласил Ницше в Байрёйт на Рождество и день рождения Козимы, как это было принято у них в Трибшене. Ницше отказался: на следующий семестр не записалось ни одного студента-филолога, и он не мог вынести позора. Вместо этого он отправился на праздники домой в Наумбург, где Франциска и Элизабет не стали бы считать неудачей ни «Рождение трагедии», ни неспособность сочинить порядочную музыкальную пьесу, ни невозможность закончить серию лекций об образовании, ни неумение привлечь более чем двух студентов на новогодний курс в университете.
Его подарок Козиме на день рождения и Рождество стоил ему многих и долгих трудов. Впрочем, он все равно опоздал к обеим датам. Она с облегчением обнаружила, что это была не музыкальная, а литературная рукопись, хотя название и не было многообещающим: «Пять предисловий к пяти ненаписанным книгам». Первое – «О пафосе истины» (Über das Pathos der Wahrheit) – имело форму притчи: действие происходило на звезде, населенной разумными животными, которые открыли истину. Звезда умирает, и все животные вместе с нею. Они умирают, проклиная истину, поскольку она открыла им, что все их предыдущие познания были ложными, в чем убедится и человек после того, как познает истину.
Второе предисловие касалось будущего немецкого образования. Третье являло собой глубоко пессимистические размышления по поводу греческого государства и рабовладения, которое лежало в его основе. Не основана ли на рабовладении и цивилизация железного девятнадцатого века, спрашивает Ницше. Не является ли необходимость наличия класса рабов тем стервятником, который постоянно терзает печень Прометея, распространителя культуры?
В четвертом предисловии рассказывалось о важности Шопенгауэра для современной культуры, в пятом рассматривалось описание войны Гомером. Весь январь Ницше ждал какой-то реакции, желательно признания. Но если он был уязвлен молчанием Козимы, то Вагнера гораздо сильнее уязвило и разочаровало его решение провести Рождество не у них. После переезда в Байрёйт Вагнер дважды – в июне и в октябре – посылал ему прочувствованные письма, в которых фактически называл Ницше своим сыном. Учитывая его возраст (Вагнеру было уже под шестьдесят), его отношения с сыном Зигфридом должны были скорее напоминать отношения деда с внуком, чем отца с сыном. Ницше призван был стать связующим звеном – сыном одному и отцом другому.
