Рождество без Ницше Вагнеру и Козиме не удалось. В финансах опять наступил кризис: частично построенный оперный театр вновь оказался на грани выживания. Они чувствовали себя преданными королем Людвигом, который уже почти нигде не появлялся и только заказывал все более экстравагантные декорации для своих фантастических дворцов, а государственные дела решал с министрами через любимого конюха. Вагнер подозревал, что именно этот конюх мешает ему общаться с монархом. Его чувство изоляции, возникшее из-за отчуждения Людвига, усугубилось после отказа Ницше приехать на Рождество, что было расценено как измена и свидетельство нелояльности и принято очень близко к сердцу. Вагнер планировал, что на Рождество представит Ницше схему привлечения финансов к строительству театра при помощи какого-либо журнала, где Ницше был бы редактором и одним из основных авторов (он мог бы печатать сколько угодно статей, что явно пришлось бы ему по вкусу). Целью было раздобыть средства на Байрёйт. Вместо этого профессор Ницше отправил пять бессмысленных и случайных предисловий к пяти книгам, которые никогда не будут написаны, и при этом ни одно из них не имело ни малейшего отношения к Вагнеру или его проблемам. «Они не подняли нам духа», – язвительно констатирует Козима в своем дневнике, где описывает невеселый праздник, проведенный в тревоге, муках и болезненном состоянии духа. Они даже впервые в жизни поссорились из-за того, впускать ли в дом грязную собаку. Каждую ночь Вагнера терзали совершенно ужасные кошмары. Просыпаясь, он успокаивался, думая о Ницше. Но Ницше ограничивался лишь ролью ученика. Он не понимал, что маэстро действительно нуждается в нем и что они с Козимой рассматривают его отсутствие как предательство. Когда Козима 12 февраля все же прислала письмо, Ницше поразился тому, что она упомянула какой-то разрыв между ними: он-то и помыслить ничего подобного не мог.
В качестве компенсации он начал писать книгу, чтобы успеть подарить ее Вагнеру на шестидесятилетний юбилей в мае. Это точно должно было исцелить их раны. Но прежде пришло предложение приехать к ним на Пасху. На этот раз он мудро согласился, взяв с собой «Философию в трагическую эпоху Греции» (Die Philosophie im tragischen Zeitalter der Griechen) и своего друга Эрвина Роде, ставшего профессором в Киле.
Первый восторг Козимы от приезда сразу двух профессоров быстро улетучился. Хотя Роде был добрым и надежным товарищем Ницше, он оказался не особенно жизнерадостным человеком, и его присутствие никак не помогало рассеять мрак Байрёйта. Помимо всего прочего, Ницше настоял на том, чтобы в течение нескольких вечеров читать вслух свой труд, да еще и с большими паузами под вдумчивое обсуждение. Вагнеру это смертельно наскучило, а еще сильнее ситуация усугубилась, когда буря за окном вдохновила Ницше на то, чтобы исполнить им свое новое музыкальное сочинение. «Нас несколько утомляет обыкновение нашего друга сочинять музыку, а Р. слишком много разглагольствует о направлении, которое приняла музыка» [1], – записала Козима. Ницше и Роде, в свою очередь, вовсе не были в восторге от предложения Вагнера пропагандировать Байрёйт в газетах. Учитывая, как часто Ницше унижал газетную культуру в своих сочинениях, подобная просьба выглядела даже оскорбительной.
Годы, проведенные в Трибшене, безусловно, были самым приятным периодом жизни Ницше. Устойчивый ритм начала его профессорской карьеры, постоянные перемещения между базельскими аудиториями и святилищем маэстро позволили ему в течение нескольких лет сохранять хорошее здоровье – такого удачного периода у него никогда не было до того и не будет после. Но унылые пасхальные каникулы, которые они с Роде провели в Байрёйте, не смогли возродить духа славных дней. Это была жалкая имитация прежнего счастья.
По возвращении в Базель у него снова пошатнулось здоровье. На первый взгляд головные и глазные боли лишь мешали его вечернему ритуалу – сидеть, читать и писать лекции в своем красном кожаном блокноте, но каждый день боли становились все сильнее и настойчивее. Через месяц он уже и думать не мог о работе. Врач посоветовал ему предоставить глазам полный отдых.
Свет вызывал ужасную боль. По большей части он просто сидел в затемненной комнате за плотно задернутыми шторами. Иногда он выходил за порог, защищаясь от света с помощью зеленых солнечных очков с толстыми стеклами и клювообразного зеленого козырька, свисавшего со лба. Теперь знакомые базельцы казались ему тенями в пещере Платона. Впрочем, для них это было удобно: можно было притворяться, что они не видят странного профессора, и игнорировать его.
Он сильно всех разочаровал. Его репутация теперь была такой дурной, что вредила всему университету. Один профессор филологии из Боннского университета сказал своим студентам, что Ницше – враг культуры, хитрый обманщик, а «Рождение трагедии» – совершенно бесполезная чепуха [2].
Ницше снимал комнаты на Шютценграбен, 45. Другие комнаты в том же доме арендовали Франц Овербек [3], недавно назначенный в университет профессором Нового Завета и истории церкви, который как раз писал свою первую книгу – «О христианских качествах современной теологии», и Генрих Ромундт, работавший над докторской диссертацией о «Критике чистого разума» Канта. По дороге в университет и обратно трое молодых амбициозных ученых нередко останавливались в баре Das Gifthüttli («Ядовитая хижина»), обязанном своим названием тому, что он находился на месте бывшей шахты по добыче мышьяка. Эта троица в шутку присвоила то же мрачное название собственному дому. Однако планы произвести революцию в обществе пришлось отложить до выздоровления Ницше.
Он вызвал ухаживать за собой и вести хозяйство свою сестру Элизабет. Подоспела и секретарская помощь в лице старого друга Карла фон Герсдорфа, который защищал его еще в дни Пфорты. Фон Герсдорф прибыл в Базель с Сицилии, где переболел малярией, но глаза его, по крайней мере, были в отличном состоянии. Он читал Ницше вслух его материал к лекциям, и Ницше заучивал наизусть все цитаты, которые хотел использовать. В результате фон Герсдорф пришел к выводу, что ухудшение физического состояния Ницше привело того к более четкому и ясному самосозерцанию. Трудоемкость работы положительно сказалась и на выборе материала, и на его подаче: Ницше стал выступать более четко, красноречиво и сосредоточенно [4]. Соглашался и сам Ницше:
«Болезнь дала мне также право на совершенный переворот во всех моих привычках; она позволила, она приказала мне забвение; она одарила меня принуждением к бездействию, к праздности, к выжиданию и терпению… Мои глаза одни положили конец всякому буквоедству по-немецки: филологии; я был избавлен от «книги»… величайшее благодеяние, какое я себе когда-либо оказывал! Глубоко скрытое Само, как бы погребенное, как бы умолкшее перед постоянной высшей необходимостью слушать другие Само (а ведь это и значит читать!), просыпалось медленно, робко, колеблясь, но наконец оно заговорило» [5].
Система работала, но боль становилась все сильнее. Профессор-окулист Шисс выписал атропин (настойку смертельной белладонны) – глазные капли для расслабления мышц. Они вдвое увеличивали размер зрачков, так что человек совершенно не мог фокусироваться на чем-то. Мир превратился в танцующее расплывчатое пятно. Ницше стал еще больше зависим от фон Герсдорфа, который вспоминал, что темные блестящие зрачки глаз друга его очень пугали.
