Рот также выпускал несколько недолго просуществовавших эротических обозрений, в которых публиковались сексуально откровенные пассажи из произведений современных авторов, не дававших на то никакого согласия. В итоге писатели пришли в ярость, и 167 из них подписали протест. Среди них были Роберт Бриджес, Альберт Эйнштейн, Т. С. Элиот, Хэвлок Эллис, Андре Жид, Кнут Гамсун, Эрнест Хемингуэй, Гуго фон Гофмансталь, Джеймс Джойс, Д. Г. Лоуренс, Томас Манн, Андре Моруа, Шон О’Кейси, Луиджи Пиранделло, Бертран Рассел, Артур Саймонс, Поль Валери и Уильям Батлер Йейтс [3].
«Моя сестра и я» издается до сих пор. На обложке все еще значится «Фридрих Ницше», настоящий автор не упомянут. Даже сейчас, если вы купили эту книгу, потребуется некоторое время, чтобы докопаться до истины.
Элизабет была умной и начитанной девушкой. Франциска упрекала ее в том, что она слишком умна, почти как ее брат. Пол Элизабет, ее воспитание и ее мать составляли ее трагедию.
Родись она мальчиком, все было бы иначе, но гимназий для девочек не существовало до конца века. Если Ницше в Пфорте был погружен в мир идей и занят поисками истины и своего «я», то школа фройляйн Параски для девочек в Наумбурге насаждала в Элизабет прямо противоположные качества. Фройляйн Параски должна была заставить девочек отказаться от индивидуальности и втиснуть их личности в засахаренную форму идеальной невесты – tabula rasa, способной произвести впечатление на любого мужа, который возьмется управлять ее будущим. Словарь того времени дает такое определение Frau (женщины): «Женщина дополняет мужчину; их объединение – пример проявления божественного в человеке. Он – могучий вяз, она – лоза; он стремится вперед, полный сил и соков; она – нежная, ароматная, осиянная внутренним светом, способная легко гнуться…» [4]
Чтобы заполучить мужа, разумная девушка из Наумбурга должна была притвориться мелочной и пустоголовой. Излишний ум в девушках не приветствовался, и Элизабет запомнила это на всю жизнь. Впрочем, такой общественный договор ее вполне устраивал. Умный брат предоставлял ей бесчисленные возможности для самообразования, но она никогда ими не пользовалась: это было слишком дискомфортно, слишком вызывающе. Даже в семидесятилетнем возрасте ее описывали как «вертихвостку в душе, которая увлекается то тем, то другим, как семнадцатилетка». Граф Гарри Кесслер в дневнике также отмечал, что Элизабет отличает решительное и устойчивое желание противиться интеллектуальным требованиям: она была снобом, и мало что нравилось ей так, как реверансы перед аристократами. Иными словами, она «воплощала ровно то, против чего так яростно боролся ее брат» [5].
Бабка Эрдмуте не дала своей дочери Франциске, матери Элизабет, никакого примера для подражания, никакой взрослой роли, никаких обязанностей – следовало лишь продолжать считать себя в вопросах свободы воли беспомощной, как дитя. Все, что происходило, к лучшему или худшему, было волей Божественного Отца. Лишь немногим уступал Богу мужской пол. Все три поколения женщин в семье Ницше отличались твердым нравом и сильной волей, но все они стремились прежде всего проявить себя как «послушные дочери» церкви и патриархального общества.
Ницше знал, что его Лама – умная женщина, и обращался с ней соответствующим образом, что было нехарактерно для того времени. Всю свою жизнь он ценил умных женщин и умел завязывать с ними тесную и долгую дружбу. Влюблялся он тоже только в умных женщин – начиная с Козимы. Невежественные ханжи его вовсе не привлекали.
Ницше всегда обращался с Элизабет как с мыслящим человеком и пытался поощрять в ней независимость суждений. Он хотел, например, чтобы улучшился ее стиль: «Если бы она могла научиться писать лучше! И когда она что-то рассказывает, ей стоило бы избавиться от ахов и охов» [6]. Он составлял для нее списки чтения и предлагал развивать свой мозг. Он рекомендовал ей (тщетно) изучать иностранные языки, посещать лекции в университете в качестве вольнослушательницы – единственный для женщины способ попасть в аудиторию. Франциска неизменно противилась любым подобным попыткам. Элизабет должна была служить украшением дома и оставить при себе все самостоятельные мысли и действия. Она должна вести хозяйство матери в Наумбурге, посещать чаепития, преподавать в воскресной школе и орудовать иглой в Дарнингской школе для бедных детей.
Если бы Элизабет и дали возможность надлежащего образования, она, вероятно, за нее бы не ухватилась. Всю жизнь она имела собственное представление о женственности. Ей нравилась роль беспомощной, невежественной женщины, тем более что она понимала, что это позволяет избежать ответственности за свои поступки и убеждения. Когда она была еще школьницей, Ницше написал ей из Пфорты, признаваясь в религиозных сомнениях и побуждая высказать собственные идеи, но она уклонилась от ответа: «Не в силах отказаться от своей натуры, я, как Лама, нахожусь в полном замешательстве и даже не думаю об этом, потому что все, что я могу сказать, – чепуха» [7]. Эту тему с некоторыми вариациями она повторяла каждый раз, когда от нее просили большего, чем она была готова дать: прикрывалась девичьей неуклюжестью и женской ограниченностью, часто подчеркивая, что она «всего лишь дилетантка». Элизабет не хотела иметь ничего общего с феминистски настроенными «новыми женщинами», которых язвительно описывала как «борцов за право носить штаны и стать частью голосующего стада» [8].
Квартира на Шпаленторвег, куда переселились в 1875 году Ницше и Элизабет, описана студентом Людвигом фон Шеффлером. Он приехал в Базель учиться у Якоба Буркхардта, но вскоре перешел к Ницше, который «пленил и смутил» его своими лекциями и «загадочной душой». Судя по описанию фон Шеффлера, стили жизни и преподавания двух профессоров разительно отличались.
В кабинете Буркхардта над пекарней книги лежали по всему полу по обе стороны продавленного старого дивана, на котором сидел профессор. Если посетитель не хотел стоять, то ему не оставалось выбора, кроме как сложить стопку из книг и сесть на нее.
Квартира Ницше была обставлена необыкновенно мягкими креслами, элегантно укрытыми кружевными салфеточками. На украшенных различными орнаментами хрупких столиках стояли вазы с цветами. Окна, задрапированные цветным газом, светились розовым цветом. По бледным стенам были развешаны неяркие акварели. Фон Шеффлеру показалось, что он в гостях у какой-то милой девушки, а не у профессора [9].
Контраст между двумя профессорами был столь же ярким и в аудитории. Буркхардт врывался в зал, уже что-то бормоча, как зажигательная граната, брошенная в огонь мысли. Его называли Смеющимся стоиком. Разумеется, он не уделял внимания своему внешнему виду: коротко подстриженные волосы, немодные костюмы и общая небрежность.
Ницше входил в аудиторию скромно, как если бы желал остаться незамеченным. Говорил он довольно тихо. Волосы и усы были тщательно причесаны, одежда в полном порядке. Он явно обращал внимание на моду, которая тогда благоволила бледного цвета брюкам, коротким жилетам и светлым галстукам.
Но при всей внешней непримечательности именно Ницше приковал внимание фон Шеффлера. Когда он услышал трактовку Ницше платоновских идей, то перестал верить в «солнечную, радостную Грецию». Он знал, что слышит истинное толкование, и отчаянно захотел узнать больше.
