В условиях широко распространившейся по Германии страсти ко всему эллинскому суровые рассказы Ницше о жестокости античного мира ошарашили большинство его студентов. Хотя фон Шеффлера они привлекли, в целом аудитория опустела. Летом 1874 года курс Ницше по драме Эсхила «Хоэфоры» («Жертва у гроба») привлек лишь четырех студентов, и то не самых успевающих. Ницше охарактеризовал их как «университетских уродцев». Один из них вообще-то был драпировщиком по профессии и древнегреческий учил только год.
Семинар по Сапфо был отменен из-за недостатка участников, как и курс риторики. Это дало ему много времени на написание третьего «Несвоевременного размышления» – «Шопенгауэр как воспитатель», эссе в восьми частях, опубликованного в 1874 году. Эссе известно тем, что посвящено вовсе не тому, о чем можно предположить по его названию: о философии Шопенгауэра здесь говорится мало, зато много внимания уделено моральному примеру философа, который добровольно принял на себя страдания во имя истины.
Воспитатель должен помочь студенту понять свой собственный характер. Цель жизни – не быть имитацией. Однако студент, стремящийся преобразить свою душу, должен изучить три типа людей. Самый пламенный образ – это «человек Руссо». Как Тифон, гигантский змей, живущий под Этной, человек Руссо влечет массы к революциям, таким как французская. Второй пример – «человек Гёте», это пример для немногих. Он торжественно созерцателен и вызывает непонимание толпы. Наконец, есть «человек Шопенгауэра» – правдивый и придающий метафизическое значение каждому своему действию
[28] [10].
Ницше также признает в Шопенгауэре великого стилиста, который выражает свои мысли индивидуальным, чистым и четким слогом. По способности элегантного изложения истины Шопенгауэру, с точки зрения Ницше, равен только Монтень. Конечно, этот пример Ницше принял близко к сердцу, поскольку именно с «Размышления» о Шопенгауэре начинается переворот в его собственной прозе. Его предыдущие труды подвергались со стороны Вагнера, Козимы и Роде справедливой критике за жесткий, дидактический стиль, недостаток ясности и полное неуважение к последовательной аргументации, но в этой работе его стиль достигает элегантности Шопенгауэра и человечности Монтеня.
Если раньше его советы искателям истины всегда заканчивались многозначительным и не особенно полезным изречением дельфийского оракула о том, что подлинность достигается, только если быть «собой», что бы ни значило это туманное понятие, то сейчас он оставил Грецию в покое и осмелился дать практические советы на основе собственных мыслей и опыта. «Пусть юная душа обратит свой взор на прошлую жизнь с вопросом: что ты подлинно любила доселе, что влекло твою душу, что владело ею и вместе давало ей счастье? Поставь перед собою ряд этих почитаемых предметов, и, быть может, своим существом и своею последовательностью они покажут тебе закон – основной закон твоего собственного я» [11].
Текст «Шопенгауэра как воспитателя» гораздо легче для восприятия, полон игры слов, он услаждает и соблазняет читателя множеством элегантных афоризмов, например:
«Насильственное нисхождение в глубины своего существа по ближайшему пути есть мучительное и опасное начинание. Как легко человек может при этом так повредить себе…» [12]
«Все людские порядки устроены так, чтобы постоянно рассеивать мысли и не ощущать жизни» [13].
«Отношение между художником, с одной стороны, и знатоками и любителями его искусства – с другой – таково же, как отношение между тяжелой артиллерией и несколькими воробьями» [14].
«Государству вовсе не важна истина вообще, а исключительно лишь полезная ему истина» [15].
«[Государство] хочет, чтобы люди идолопоклонствовали перед ним так же, как они это делали прежде в отношении церкви» [16].
«Воды религии отливают и оставляют за собой болото или топи; народы снова разделяются, враждуют между собой и хотят растерзать друг друга. Науки, культивируемые без всякой меры в слепом laisser faire, раздробляют и подмывают всякую твердую веру; образованные классы и государства захвачены потоком грандиозного и презренного денежного хозяйства» [17] – эта мысль напоминает, что когда он писал о Шопенгауэре, то одновременно делал наброски для статьи о Вагнере, наблюдая ту колесницу Джаггернаута, в которую превратилось байрёйтское предприятие, сметающее колесами всех на своем пути.
Посчитав оба предмета рассуждений сложными, он решил немного отдохнуть в деревне Кур, где встретился с несколькими знакомыми, в том числе с хорошенькой девушкой из Базеля Бертой Рор. Ницше написал Элизабет, что «почти решился» сделать ей предложение. Насколько это «почти предложение» было направлено на то, чтобы порадовать Вагнера, не совсем понятно, но мысли о браке приходили ему на ум неоднократно. Два его друга детства, Вильгельм Пиндер и Густав Круг, незадолго до того обручились, и Ницше, таким образом оставшийся позади, теперь взвешивал достоинства брака. В итоге он отказался от него, поскольку это могло помешать его работе, но в своем решении до конца уверен не был.
Вагнер продолжал настаивать на том, чтобы Ницше приехал к ним летом. Наконец 5 августа Ницше прибыл в Байрёйт. Сразу по приезде он заболел и свалился в постель в своем гостиничном номере. Сам Вагнер был вымотан и изнурен работой, но лично явился в гостиницу, чтобы перевезти Ницше в Ванфрид – только что законченный особняк рядом с оперным театром, предназначенный стать домом для семейства Вагнер. Переехав туда, Ницше немедленно почувствовал себя лучше.
Сперва Вагнер дал дому название Эргерсхайм («дом раздражения») из-за тех чувств, что испытал в ходе строительства, но для потомков такое грубое наименование не подходило. Как-то вечером, когда он стоял на балконе под серебристой луной, положив руку на запястье Козимы, они смотрели на обширную огороженную могилу в саду, где собирались провести вместе вечность, не забыв и о любимых собаках (первым там был похоронен Русс, опередивший своего хозяина), и он решил переименовать дом в Ванфрид («свобода от иллюзий»).
На массивном здании Ванфрида были высечены надписи: Sei dieses Haus von mir benannt («Да будет этот дом назван в мою честь») и Hier wo mein Wöhnen Freiden fand («Здесь упокоятся с миром мои глупые мечтания»). Но Ницше не нашел здесь ни мира, ни свободы от иллюзий.
По своему стилю и характеру Ванфрид разительно отличался от романтически уединенного и интимного Трибшена. Вотан-Вагнер построил свою Вальхаллу-Ванфрид как приют богов. Квадратный в плане, чрезвычайно солидный, дом больше напоминал не жилое помещение, а городскую ратушу. Мрачный фасад, облицованный огромными каменными блоками, был почти лишен орнамента. Все внимание приковывал к себе полукруглый балкон, напоминающий балкон римского папы. Здесь Вагнер мог появляться в торжественных случаях – на премьерах, на дне рождения или просто чтобы радостно помахать рукой марширующим ансамблям, играющим отрывки из его опер.
«Человеку, который доставляет удовольствие тысячам людей, позволительны свои удовольствия», – сказал он. При всех своих революционных устремлениях он выстроил себе дворец в королевских традициях подавляющей архитектуры.
