Посетитель входил в расположенную в центре фасада дверь, украшенную гербом из витражного стекла и аллегорической картиной «Искусства будущего», моделью для которой послужил пятилетний Зигфрид Вагнер. Просторный холл простирался на все этажи дома и освещался естественным светом. Вдоль красных стен в неогреческом стиле был выставлен целый пантеон мраморных бюстов домашних божеств – как мифических, так и реальных: здесь были Зигфрид, Тангейзер, Тристан, Лоэнгрин, Лист и король Людвиг. Сами Вагнер и Козима стояли на таких пьедесталах, с которых можно было смотреть на всех сверху вниз.
В холле, достаточно вместительном для прослушиваний и репетиций, Ницше узнал особым образом модифицированное бехштайновское пианино – подарок короля Людвига. В Трибшене оно занимало большую часть маленького зеленого кабинета – мыслительного центра дома. Здесь же его отодвигал на второй план огромный орган – подарок из США. Проходя по холлу в высокие двери, посетитель попадал в комнату еще больших размеров – площадью в сотню квадратных метров. Здесь располагались семейная гостиная и библиотека. Ее интерьер был разработан мюнхенским скульптором Лоренцем Гедоном, одним из любимых декораторов короля Людвига, специалистом по сплаву неосредневекового и необарочного стилей. Книжные полки, украшенные резьбой, занимали две трети высоты комнаты. С глубокого кессонного потолка свисала монструозных размеров люстра. Вдоль внешней кромки потолка шел ярко раскрашенный фриз с гербами всех городов, где существовали Вагнеровские общества. Широкая полоса между верхними книжными полками и многоцветьем гербов была ярко декорирована цветочными обоями, на которых висели портреты членов семьи и других важных персон. Дальний конец комнаты, противоположный входным дверям, продолжался одноэтажной полукруглой ротондой, крыша которой служила полом тому самому балкону. Окна во всю стену, чрезмерно густо задрапированные атласом и бархатом, дугой обтекали еще одно большое фортепиано – подарок от нью-йоркской фирмы Steinway and Sons. Когда Вагнер по вечерам садился поиграть для семьи, он видел не величественные вершины Риги и Пилатуса, как в Трибшене. Здесь его взору представлялась совершенно иная картина – зеленая садовая аллея, которая вела к рукотворному величию его собственной могилы.
В первый вечер Ницше в Ванфриде Вагнер сел за пианино, чтобы развлечь своих гостей темой рейнских дев из «Сумерек богов». Возможно, стремясь подсознательно нивелировать монументально-величественный дух Ванфрида, Ницше записал ноты «Триумфальной песни» Брамса, которую он слышал на концерте и которая произвела на него большое впечатление. Вряд ли можно было поступить более бестактно. Десять лет назад Вагнер и Брамс поссорились из-за возвращения рукописной партитуры «Тангейзера», которую Вагнер требовал назад. Небольшая стычка переросла со временем в затяжной конфликт. Когда Вагнер, сидя в своем великолепном зале, взглянул на записанные Ницше ноты, он громко захохотал, объяснив, что Брамс вообще ничего не понимает в Gesamtkunstwerk. Сама идея применения слова Gerechtigkeit (справедливость) к музыке попросту абсурдна! Ноты «Триумфальной песни» были довольно заметны, так как имели красный переплет. Всю следующую неделю, когда Вагнер проходил мимо фортепиано, его внимание приковывал красный прямоугольник и он его под чем-нибудь прятал. Но каждый раз, когда он возвращался, Ницше снова клал ноты на прежнее место. Наконец в субботу Вагнер все-таки сел за фортепиано сыграть это произведение, и чем больше играл, тем больше раздражался. Он назвал сочинение содержательно бедным – это была смесь из Генделя, Мендельсона и Шумана «в кожаном переплете». Козима, движимая возмущением верной жены, записала в дневнике с непростительным злорадством, что слышала о том, как плохи дела Ницше в университете: у него всего три или четыре студента и он практически уже уволен [18]. Вагнер был так же уязвлен музыкальной неверностью Ницше, как Ницше – излишней меркантильностью Вагнера (в которой, впрочем, не было ничего нового). Маэстро забыл о той презренной экономии, тяготы которой некогда они несли вместе. Байрёйт был шагом в сторону от свободного, демократического праздника культурного возрождения, который когда-то представлялся их идеалистическим взорам.
Оба оплакивали утрату былых тесных отношений. Ницше теперь был не единственным компаньоном маэстро, а всего лишь одной из фигур в огромной международной толпе, беспрестанно текущей по обширным, с гулким эхом залам Ванфрида по делам завершения проекта. Первый фестиваль был запланирован на следующий год. Времени оставалось невероятно мало: нужно было закончить строительство, произвести последнюю оркестровку партитуры, а также найти и нанять актеров и провести с ними репетиции. При этом актеры должны были уметь и играть, и петь на героическом уровне. В итоге все заняло на год больше времени: первый фестиваль состоялся летом 1876 года.
Во время визита Ницше Ванфрид постоянно оглашался вагнеровскими темами: их насвистывали, распевали, играли и даже пели йодлем потенциальные валькирии, девы Рейна, боги и смертные. На прием приходили толстосумы; в доме кормили и нахваливали городских старейшин. Декорации расстилали и сворачивали. К концу недели между Вагнером и забытым хозяевами Ницше отношения стали такими холодными, что тот намеренно оскорбил Вагнера, грубо сказав, что немецкий язык не доставляет ему никакого удовольствия и что лучше бы говорить на латыни. Он уехал в конце недели, увозя с собой испорченные нервы, напряжение и бессонницу. «Тиран, – записал он в дневнике, – не признает никакой индивидуальности, кроме своей собственной и, возможно, самых верных друзей. Очень опасаюсь за Вагнера» [19].
Ему мало на что можно было надеяться и по возвращении в Базель: тридцатый день рождения прошел чрезвычайно скромно. Лучшим подарком стало прибытие тридцати экземпляров только что отпечатанного «Несвоевременного размышления» – «Шопенгауэр как воспитатель». Он переслал один экземпляр Вагнеру, который тут же откликнулся поздравительной телеграммой: «Прекрасно и глубоко. Совершенно новое и смелое толкование Канта. Понять смогут лишь одержимые» [20]. Понравилась книга и Гансу фон Бюлову. Его восторженное благодарственное послание в какой-то мере помогло наладить отношения, испорченные резкой критикой композиторских опытов Ницше. Фон Бюлов находил книгу блестящей и считал, что Бисмарку, возможно, стоит процитировать отдельные удачные места в парламенте.
Ницше тут же почувствовал себя лучше и даже смог поехать на Рождество домой в Наумбург. Он не стал брать с собой книги – только партитуры своих музыкальных сочинений. Он провел счастливые праздники и укрепился в вере в свой музыкальный талант: переписывал и улучшал пьесы и играл их Франциске и Элизабет, составлявшим восторженную аудиторию. Во время этого краткого музыкального интермеццо даже наумбургские проповеди не смогли испортить его хорошего настроения или здоровья, хотя беспокоиться было о чем: глава управляющего совета Базельского университета, Вильгельм Фишер-Бильфингер, в тот год умер. А именно он некогда рекомендовал Ницше на должность профессора и с тех пор выступал его наставником и защитником. Длительные перерывы в преподавании, вызванные болезнями, не позволяли Ницше вносить значительный вклад в работу университета, а противоречивые публикации едва ли способствовали славе учебного заведения. Однако он пребывал в хорошем настроении, что, возможно, как-то было связано с идеей, которую он проводил в «Размышлении» о Шопенгауэре: только свобода способна выпустить на волю гения; только философ, не связанный ни с какой организацией, может стать подлинным мыслителем. Такую свободу и мог обеспечить ему разрыв с Базелем.
