Как и предсказывал Ницше, первый Байрёйтский фестиваль был шагом в сторону от нового Эсхила, возрождающего трагический дух, призванный спасти европейскую культуру от застоя и посредственности. Изначально он должен был стать гораздо большим, чем просто мероприятие, – метафорой германской культуры, образом будущего и образцом для настоящего, однако, как Ницше и писал в «Размышлении», он стал чем-то куда меньшим – трусливым продолжением старого порядка, компромиссом и развлечением для образованных филистеров.
Ницше горько отмечал, что «все бездельники Европы» отнеслись к фестивалю в Байрёйте как к очередному пункту своих бесцельных блужданий в рамках календаря общественных событий. Его также отпугнуло множество антисемитов, которых порадовала сюжетная линия «Кольца», заключавшаяся в расовой борьбе между темными, уродливыми гномами подземного мира и светловолосым племенем Вотана. Триумф Зигфрида пришелся им по нраву, как и Гитлеру, впервые посетившему фестиваль в 1923 году и сразу принявшемуся за «Майн кампф».
Педру II, бразильский император, прибыл в Ванфрид на следующий вечер после костюмированной репетиции. Его императорское присутствие значительно скрасило недостатки постановки и разочарование от костюмов. Король Вюртемберга шел куда ниже в иерархии монархов, однако и его появление стало источником удовлетворения. Сам германский император, кайзер Вильгельм, почтил своим присутствием первые две оперы, аплодировал и одновременно, улыбаясь, говорил адъютантам сквозь зубы: «Ужасно! Ужасно!» Он с сожалением отметил, что не сможет остаться на две последние оперы цикла.
Хотя Вагнер обещал Ницше отдельную комнату в Ванфриде, как некогда в Трибшене, не было и речи о том, чтобы действительно там остановиться. Он нашел себе самую дешевую гостиницу в центре города. Потолки были низкими, а комната – раскалена как печь.
В Байрёйте в то время жило около двадцати тысяч человек. Новый оперный театр Вагнера вмещал 1925 зрителей. Планировалось дать три отдельных цикла из четырех опер, входящих в состав «Кольца». Таким образом, билеты на допуск в Вальхаллу имело примерно 5775 человек, приехавших с тысячами супругов, детей и слуг. Следовало учесть и профессионалов – певцов, актеров, музыкантов, мастеров сцены, плотников, швей, прачек, чернорабочих и слуг всех мастей. Конечно, ни одно публичное мероприятие не могло пройти и без непрошеных гостей. Ночные бабочки, усатые искатели приключений в широких брюках, карманники, уличные мальчишки, бездельники, зеваки и множество крестьян, которые пришли с окрестных ферм поглазеть на зрелище. Все они вывалились на раскаленные, сухие мостовые. Шум создавался невыносимый. Ницше даже не мог скрыться в своей комнате, где жара и запах стояли как в духовом шкафу.
Для Чайковского, как и для многих других посетителей, главной проблемой стало найти еду. «Имеющиеся в отелях табльдоты никак не могут вместить в себя всех голодающих, – писал он. – Каждый кусок хлеба, каждая кружка пива добывается с боя, ценою невероятных усилий, хитростей и самого железного терпения. Да и добившись места за табльдотом, нескоро дождешься, чтобы до тебя дошло не вполне разоренным желанное блюдо. За столом безраздельно царит самый хаотический беспорядок. Все кричат разом. Утомленные кельнеры не обращают ни малейшего внимания на ваши законные требования. Получение того или другого из кушаний есть дело чистой случайности… В течение всего времени, которое заняла первая серия представлений вагнеровской тетралогии, еда составляла первенствующий общий интерес, значительно заслонивший собой интерес художественный. О бифштексах, котлетах и жареном картофеле говорили гораздо больше, чем о музыке Вагнера» [11].
Театр был для Ницше слишком ярок – смотреть оперу из зрительного зала он не мог: «Мне совсем не понравилось… мне надо было уйти». Ему выделили темную, маленькую, размером со шкаф комнатку рядом со сценой. Там было чудовищно жарко. Его приезд совпал с репетициями к четвертой, последней опере – «Сумеркам богов», в которой происходит конец света. Оркестр из сотни музыкантов, рисующий апокалиптическую картину падения Вальхаллы и крушения прежних богов, производил, вероятно, беспрецедентный по мощности звук.
Приемы в Ванфриде нравились ему еще меньше. Он посетил один, там его сочли несчастным и молчаливым, и на остальные он так и не явился.
Одна из повторяющихся ситуаций в жизни Ницше – когда он чувствовал себя хуже всего, постоянно являлся какой-то спаситель и окружал его любовью и заботой. На этот раз спасение явилось в облике Мальвиды фон Мейзенбуг – пышущей здоровьем, но стареющей анархистки на три года младше Вагнера, из того же революционного поколения [12]. Автобиография Мальвиды «Воспоминания идеалистки» сделала ее одной из ярких личностей в Байрёйте [13].
Мальвида обожала композитора, в ее римской квартире стоял его мраморный бюст. Она была дочерью прусского дворянина; один отказ на балу превратил ее из члена высшего общества в решительную сторонницу его разрушения. Как и Вагнер, она была в изгнании после революций 1848–1849 годов. В ее случае причиной был контрабандный провоз писем первого из многих революционеров, в которых она влюблялась. Изгнание привело ее в Северный Лондон, где она поселилась в кругу русских эмигрантов-анархистов и стала гувернанткой двух дочерей овдовевшего Александра Герцена, хотя предпочла бы стать его женою [14].
Среди революционеров Мальвида пользовалась достаточной популярностью, чтобы Гарибальди во время своего крайне успешного посещения Лондона с целью радикализации англичан и образования «плавучей республики [кораблей], всегда готовой отправиться туда, где борются за свободу» [15], пригласил ее позавтракать на борту своего судна, бросившего якорь на берегу Темзы. Когда она прибыла на весельной лодке, ей «спустили кресло, покрытое красивой накидкой, и подняли… на борт». «Гарибальди принял нас в живописном костюме: короткая серая туника, красная шапочка с золотой вышивкой на светлых волосах и оружие за широким поясом. Его моряки, со смуглой кожей и темно-карими глазами, собрались на палубе, тоже в живописных костюмах». Были поданы устрицы, за которыми последовала «самая живая и приятная беседа… Все моряки, казалось, его обожествляли, и не почувствовать поэтического обаяния его личности было невозможно…» [16]
Теперь Мальвида выглядела безобидной миниатюрной шестидесятилетней дамой; ее седые волосы были откинуты назад, за дорогой кружевной воротник. Но в душе Мальвида вовсе не потеряла былой кровожадности юной анархистки. Ее восхищал пример Парижской коммуны – наверное, если бы она встретилась с Якобом Буркхардтом, полетели бы искры. Она была не гуманистом, но мистиком: верила в управляющие миром абстрактные силы добра, которые нельзя обнаружить ни в какой лаборатории и тем более пробирке. Именно эти силы давали человеческому духу безграничные возможности, которые позволяли мужчинам и женщинам обращаться в богов – и требовали от них этого. Мальвида сохранила наивные и непосредственные манеры пламенной революционерки. Ее нежные голубые глаза, о красоте которых твердили многие, по-прежнему видели только то, что хотели видеть. Такая возвышенная близорукость отбрасывала все аспекты человеческого поведения, несовместимые с ее идеализмом. Все отношения с революционерами, о которых она писала в своих воспоминаниях, носили платонический характер; она всегда оставалась домохозяйкой, хотя мечтала быть влиятельной любовницей. Трудно не видеть в ней бесплатное приложение к сильным мужчинам, более податливое, чем ей бы хотелось, – классический пример богатого «полезного идиота», если пользоваться словами Ленина. Теперь она видела свое призвание в том, чтобы вдохновлять молодых «пионеров свободы», и в Ницше, как она решила, она нашла еще одного из них.
