Поскольку Элизабет не стала вести хозяйство, Ницше отказался от всего показного. Мебель он продал и переехал в простую квартиру на окраине города рядом с зоологическим садом. Дом на Бахлеттенштрассе, 11, располагался далеко от университета, но он продолжал гордо шествовать туда для выполнения своих преподавательских обязанностей. Он жил один, был «полумертв от боли и истощения», вел тщательные записи расходов и соблюдал распорядок дня, как в Пфорте, который призван был сохранить его интеллектуальные способности и помочь остаться в рамках бюджета в течение ближайших двухсот недель.
2 мая 1879 года он официально отказался от должности профессора, ссылаясь на плохое здоровье. Он возлагал надежды на то, что врачи были правы, утверждая, что именно чтение и письмо являлись виновниками его ужасного самочувствия. Сам же он обвинял еще и сладкозвучных сирен музыки Вагнера. «Мои столь насыщенные проблемами мыслительские и писательские заботы до сих пор всякий раз делали меня больным. До тех пор пока я действительно был ученым, я был здоров, но тут на меня свалились расшатывающая нервы музыка с метафизической философией и заботы о тысяче вещей, до которых мне самому нет никакого дела…» [22] Сбросив с себя два тяжелых груза, он надеялся на то, что сможет вернуть утраченное физическое здоровье.
30 июня в университете приняли его отставку, назначив ему пенсию в 3000 швейцарских франков на протяжении шести лет. Он не жил в Швейцарии постоянно в течение восьми лет, так что не мог претендовать на швейцарское гражданство. Отсутствие гражданства он только приветствовал. В таком положении можно было пытаться осознать всеобщую мораль, переосмыслять добро и зло на основе новой оценки жизни, свободной от любого чисто воспринимающего заимствования. Возможно, ему наконец-то удастся стать подлинно свободным умом.
Подумывая о том, чтобы пойти по стопам кумира своего детства Гёльдерлина, он присмотрел себе в Наумбурге старую башню, где можно было весьма дешево жить, работая садовником. Но уже через полтора месяца он понял, что садовнику требуется спина покрепче, не говоря уже о глазах. Так начались годы его странствий.
11. Странник и его тень
В Альпах, где я один и у меня нет врагов кроме самого себя, я становлюсь непобедим.
Письмо Мальвиде фон Мейзенбуг, 3 сентября 1877 года
Ницше продал все пожитки, кроме книг и нескольких картин. Управление финансами он поручил своему испытанному другу Францу Овербеку, а все записи и тетради отправил на хранение Элизабет (грубая ошибка, сделавшая их заложниками судьбы). Он оставил себе лишь два полных сундука книг, без которых не мог обходиться. Они сопровождали его на лечении молоком и свежим воздухом, которое он проходил на альпийских курортах – Давосе, Интерлакене, Розенлауибаде, Шанфере и Санкт-Морице. Он бродил по вершинам, как Прометей, часто по восемь-десять часов в день, уносясь умом к непостижимым целям существования вселенной и достигая удивительной ясности при размышлениях об огромной сфере всего неправильно понимаемого. Он забирался как можно выше по каменистым горным тропам, но до высочайших вершин с вечными снегами не доходил: их сияние ранило его глаза как острый нож, что он упоминал, делая заметки для следующей книги.
«В этой книге выведен житель подземелья за работой – сверлящий, копающий, подкапывающий. Кто имеет глаза, способные рассмотреть работу на громадной глубине, тот может видеть, как он медленно, осторожно, терпеливо продвигается вперед, не чувствуя слишком больших неудобств от продолжительного лишения света и воздуха; можно сказать даже, что он доволен своей жизнью и работой во мраке. Не увлекает ли его какая-нибудь вера? Не вознаграждает ли его какое-нибудь утешение? Не переносит ли терпеливо он свой мрак, оставаясь непонятым, неясным, загадочным потому, что он надеется иметь свое утро, свое искупление, свою утреннюю зарю?.. Он вернется сюда, но не спрашивайте его, чего он хочет там, внизу: он скажет вам об этом сам, если он снова сделается человеком, этот мнимый Трофоний, этот житель подземелья. Разучиваются молчанию, когда так долго, как он, бывают в одиночестве, живут как кроты…» [1]
Это начало предисловия к «Утренней заре» – автопортрет в «годы странствий», годы запустения, когда полуслепой бывший филолог бродил по горам и берегам Европы, превращаясь в слепого пророка, видящего более обширную картину.
Этот крот вырыл себе уютную нору под сенью деревьев, чей балдахин смягчал дневной свет до терпимого зеленого. Кроме того, они защищали его и от облаков, полных электричества и безжалостно его преследовавших. С тех пор как Бенджамин Франклин в 1752 году извлек из облаков электрическую энергию в ходе эксперимента с воздушным змеем, вполне естественно было считать себя, как и любого человека, проводником электричества, однако сегодня представление о впитывании электричества из атмосферы считается симптомом навязчивого психического расстройства, часто ассоциируемого с шизофренией.
Ницше всегда был особенно чувствителен к магнитным бурям. Еще со времен Пфорты и впоследствии современники отмечали, что самые вдохновенные и экстатические вспышки творческого духа и музыкальных импровизаций случались у него во время гроз. Зевс, отец Диониса, являлся в виде удара грома, и в связи с растущим чувством родства с Дионисом Ницше считал, что он может быть более чувствителен к электрической энергии в облаках, чем любой другой житель Земли. Он подумывал поехать в Париж и предложить себя в качестве экспоната проходящей там электрической выставки, но в итоге посчитал, что электричество еще более разрушительно влияет на его здоровье, чем даже музыка Вагнера.
«Я одна из тех машин, что могут в любой момент взрываться, – писал он. – Электрическая сила облаков и влияние ветра – я уверен, что на 80 % мои страдания проистекают из этого» [2]. Приступы теперь длились по три дня, сопровождались резкой болью и рвотой; он чувствовал, что наполовину парализован, что у него как будто морская болезнь, трудно было даже говорить. И тем не менее в разреженном высокогорном воздухе с ним порой случались внезапные приступы чрезвычайного, невероятного счастья, каких он ранее никогда не испытывал. От истощения и болезни ему казалось, что он двигается по ландшафту, как зигзагообразная линия, которую чертит на бумаге высшая сила, пробуя новое перо. Горы он начал оценивать по густоте лесов и их способности скрыть его от всевидящего неба.
Легендарный Тевтобургский лес, место разгрома римских легионов германскими племенами, был самым темным и давал наибольшее удовлетворение. В тени мрачных деревьев он исписал двенадцать тетрадей в своем, как он сам называл это, «треклятом телеграфном стиле» – это был единственный способ записи значительных мыслей в промежутках между приступами головной боли. Издатель, однако, уже написал ему, что рынок телеграфных афоризмов переполнен и ему следует изменить стиль, если он желает приобрести каких-нибудь читателей.
Несмотря на совет, он все же отправил Шмайцнеру два сборника по нескольку сотен афоризмов каждый, дополнения к «Человеческому, слишком человеческому» – «Смешанные мнения и изречения» и «Странник и его тень». Кроме того, послал он и совершенно новую книгу, состоящую из 575 афоризмов и озаглавленную «Утренняя заря» с подзаголовком «Мысли о моральных предрассудках». Включенные туда мысли были самыми разными: от того, морально ли гладить собаку, до излюбленных тем Ницше – музыки Вагнера, свободы воли, личной свободы, религии и государства.
