Дорогой друг, я уверен, что Вы окажете нам такую честь и исключите понятие влюбленности из наших отношений. Мы друзья, и для меня неизменно святыми остаются эта девушка и ее доверие ко мне»
[49] [10].
13. Ученица философа
Париж все еще намечается, но я как-то опасаюсь шума и хотел бы знать, достаточно ли спокойное там небо.
Письмо Францу Овербеку, октябрь 1882 года
Пока Лу с матерью гостили в Базеле у Овербеков, Ницше отправился из Люцерна прямо в Наумбург готовить «Веселую науку» к отправке издателю. Он нанял обанкротившегося торговца, который писал под диктовку Элизабет. В этой рукописи впервые провозглашалась смерть Бога. Вот этот пассаж:
«Слышали ли вы о том безумном человеке, который в светлый полдень зажег фонарь, выбежал на рынок и все время кричал: “Я ищу Бога! Я ищу Бога!” – Поскольку там собрались как раз многие из тех, кто не верил в Бога, вокруг него раздался хохот. Он что, пропал? – сказал один. Он заблудился, как ребенок, – сказал другой. Или спрятался? Боится ли он нас? Пустился ли он в плавание? Эмигрировал? – так кричали и смеялись они вперемешку. Тогда безумец вбежал в толпу и пронзил их своим взглядом. “Где Бог? – воскликнул он. – Я хочу сказать вам это! Мы его убили — вы и я! Мы все его убийцы! Но как мы сделали это? Как удалось нам выпить море? Кто дал нам губку, чтобы стереть краску со всего горизонта? Что сделали мы, оторвав эту землю от ее солнца? Куда теперь движется она? Куда движемся мы? Прочь от всех солнц? Не падаем ли мы непрерывно? Назад, в сторону, вперед, во всех направлениях? Есть ли еще верх и низ? Не блуждаем ли мы словно в бесконечном Ничто? Не дышит ли на нас пустое пространство? Не стало ли холоднее? Не наступает ли все сильнее и больше ночь? Не приходится ли средь бела дня зажигать фонарь? Разве мы не слышим еще шума могильщиков, погребающих Бога? Разве не доносится до нас запах божественного тления? – и Боги истлевают! Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц! Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами – кто смоет с нас эту кровь? Какой водой можем мы очиститься? Какие искупительные празднества, какие священные игры нужно будет придумать? Разве величие этого дела не слишком велико для нас? Не должны ли мы сами обратиться в богов, чтобы оказаться достойными его? Никогда не было совершено дела более великого, и кто родится после нас, будет, благодаря этому деянию, принадлежать к истории высшей, чем вся прежняя история!” – Здесь замолчал безумный человек и снова стал глядеть на своих слушателей; молчали и они, удивленно глядя на него. Наконец он бросил свой фонарь на землю, так что тот разбился вдребезги и погас. “Я пришел слишком рано, – сказал он тогда, – мой час еще не пробил. Это чудовищное событие еще в пути и идет к нам – весть о нем не дошла еще до человеческих ушей. Молнии и грому нужно время, свету звезд нужно время, деяниям нужно время, после того как они уже совершены, чтобы их увидели и услышали. Это деяние пока еще дальше от вас, чем самые отдаленные светила, – и все-таки вы совершили его!” – Рассказывают еще, что в тот же день безумный человек ходил по различным церквам и пел в них свой Requiem aeternam deo. Его выгоняли и призывали к ответу, а он ладил все одно и то же: “Чем же еще являются эти церкви, если не могилами и надгробиями Бога?”» [1]
Позднее в той же книге у Ницше появляется еще одна идея, которая будет развернута в более поздних его философских работах: после смерти бога его статую будут много веков показывать в пещере, где она будет отбрасывать на стену огромную, ужасную тень.
Да, бог мертв. Но Ницше пророчествует, что, учитывая образ действий человечества, он будет еще несколько тысяч лет отбрасывать тень на мораль. Уничтожить эту тень, как и самого бога, – серьезная работа для аргонавта духа [2].
Обе идеи возлагали тяжелое бремя на плечи рационалистов XIX века (таких, как Рэ), которые, убив бога, не могли осознать последствий: невозможно сохранить этическое содержание христианства без его теологии. Рациональный материалист должен также решить проблему сопутствующего смерти бога изменения морали. А последствия этого для человечества могли быть самыми значительными и притом катастрофическими. Incipit tragoedia, пророчествовал Ницше в конце пассажа, «трагедия наступает».
А летом 1882 года открывался очередной Байрёйтский фестиваль. На нем должна была состояться премьера «Парсифаля» – оперы, при работе над которой Жюдит Готье узурпировала место музы, отобрав его у Козимы. Будучи одним из членов – основателей байрёйтского Patronatsverein (Общества покровителей), Ницше имел право купить билеты.
Лу очень хотела там побывать. Байрёйт стал современным Парнасом – модным местом, где великие и знаменитые люди Европы собирались в июле и августе.
«Парсифаль» – пересказ христианской легенды о Святом Граале – чаше, из которой Христос пил на Тайной вечере. Король Амфортас избран для поиска Грааля, но не достоин этой священной задачи. Он был тяжело ранен в бок копьем, пока его соблазняла колдунья Кундри. (В первом черновике Амфортас был ранен в гениталии, но впоследствии Вагнер решил разместить рану в соответствии с христианскими образцами.) Рана беспрерывно кровоточит. Кто среди рыцарей Грааля достоин остановить священную кровь? Парсифаль! Святой простец, который обрел мудрость благодаря христианскому смирению (эту линию сюжета Ницше, презиравший и глупость, и смирение, едва ли одобрял.) Ницше был уже знаком с либретто и понимал, что не хочет ехать в Байрёйт слушать оперу.
Теперь мы должны перенестись на пять лет назад, когда Ницше жил у Мальвиды на вилле Рубиначчи в Сорренто, а Вагнер отдыхал неподалеку. Именно в то время здоровье Ницше внушило Вагнеру такие опасения, что он впоследствии написал доктору Айзеру с просьбой выяснить, может ли быть причиной состояния Ницше чрезмерное увлечение мастурбацией. Элизабет в свое время сочинила легенду о том, что полный разрыв между ними произошел во время последней совместной прогулки в Сорренто, но, несмотря на охлаждение из-за интеллектуальных разногласий, разрыва все же не произошло, и на рубеже 1877 и 1878 годов Ницше отправил Вагнеру свою новую книгу «Человеческое, слишком человеческое», а Вагнер послал Ницше законченное либретто «Парсифаля». Посылки едва не пересеклись на почте. Ницше уподобил это рапирам, скрестившимся в воздухе.
Либретто не понравилось ему по многим причинам. «Впечатление от первого прочтения: скорее Лист, чем Вагнер, дух контрреформации. Для меня… все это чересчур ограничено христианской эпохой… никакой плоти и чересчур много крови… Речь звучит как перевод с чужого языка»
[50] [3].
Вагнеру «Человеческое, слишком человеческое» не понравилось в той же степени. Если Вагнер с возрастом становился более благочестивым, то Ницше мало-помалу освобождался от влияния «философов – тайных священников», в особенности от Шопенгауэра. Вагнер же оставался верным поклонником Шопенгауэра до самой смерти. Пути к интеллектуальному воссоединению не было.
