За недели, предшествовавшие фестивалю 1882 года, на котором должна была состояться премьера «Парсифаля», Ницше изучил партитуру. Он нашел ее восхитительной. Байрёйтский волшебник не утратил магической силы. Ницше страстно желал услышать музыку, но гордость мешала ему приехать в Байрёйт без личного приглашения Вагнера. Он согласился бы приехать, только если бы его встретили и доставили в экипаже Вагнера в оперный театр – некогда они так приехали вместе на церемонию закладки первого камня. Он надеялся и ждал, но приглашения не последовало.
Во время подготовки фестиваля Лу наконец-то удалось избавиться от матери, которая вернулась в Санкт-Петербург – судя по всему, с некоторым облегчением. Перед отъездом она формально поручила опекунство над своей блудной дочерью матери Рэ. Мать Рэ взяла Лу в роскошный загородный дом их семьи в Штиббе. Туда же приехал и Рэ. Желая безраздельно владеть вниманием Лу, он твердо заявил Ницше, что комнаты для него в огромном особняке не найдется.
Рэ и Лу называли друг друга детскими именами: она была его «маленькой улиточкой» (Schneckli), а он – ее «домиком» (Hüsung). Вместе они вели «гнездовой журнал» (совместный дневник), куда записывали впечатления от пребывания в «гнезде» – Штиббе. Мать Рэ называла Лу своей приемной дочерью. Но создается впечатление, что произносила она это сквозь зубы.
Ницше не собирался отдавать свои два билета в Байрёйт Лу и Рэ, чтобы они отправились на фестиваль вместе и без него. Он решил отдать билеты Лу и своей сестре Элизабет. Совместный опыт должен был создать между девушками отношения духовного сестринства, которые в дальнейшем могли углубиться и укрепиться. С этой целью он пригласил обеих приехать к нему после фестиваля в живописную деревушку Таутенбург под Дорнбургом. Рэ приглашение не касалось.
Пока он ожидал реализации этого великолепного плана, Лу писала ему соблазнительные письма из Штиббе. Она льстила ему, называя его и Рэ «двумя пророками прошлого и будущего»: «Рэ открывает решения богов, а вы разрушаете сумерки богов». Она откровенно писала, что книги, которые он ей послал, лучше всего читаются в постели, а не где-то еще. Его письма к ней постепенно теряют сдержанность. Он признавался, что в одиночестве часто произносит вслух ее имя – просто ради удовольствия еще раз его услышать.
Она согласилась приехать с Элизабет к нему в Таутенбург, и он был вне себя от радости.
«Таутенбург, 2 июля 1882 года
Как ярко небо над моей головой! Вчера днем у меня было ощущение, что настал мой день рождения. Вы прислали свое согласие – лучший подарок, который мне сейчас можно было преподнести; моя сестра прислала вишни; Тойбнер прислал гранки первых трех страниц Die fröhliche Wissenschaft [ «Веселой науки»]; наконец, я как раз закончил последнюю часть рукописи, а с ней и работу шести последних лет (1876–1882) – всего периода моего свободного мышления… Дорогой друг, когда я думаю об этом, я поражаюсь и восхищаюсь и не понимаю, как мне все это удалось, – я полон гордости и торжества. Потому что это победа, полная победа – даже мое физическое здоровье восстановилось… сейчас мне часто говорят, что я выгляжу молодо как никогда. Здоровье не давало мне делать глупости – но теперь, что бы вы мне ни посоветовали, я сочту это хорошим советом и ничего не стану опасаться…
Искренне ваш, Ф. Н.».
Сообщая о хорошем здоровье, он выдавал желаемое за действительное. Заявление о моложавом виде кажется тщеславной похвальбой тридцатисемилетнего мужчины перед двадцатиоднолетней девушкой после того, как он перехитрил Рэ в борьбе за доминирование в философско-эротическом треугольнике.
Элизабет и Лу встретились в Лейпциге. Каждая стремилась произвести на другую хорошее впечатление. Добравшись до Байрёйта, они уже перешли на «ты». Элизабет заказала для обеих комнаты в одном и том же доме. От интимности было не скрыться.
Каждый вечер в Ванфриде были приемы на 200–300 человек, а в промежутках – вечеринки. Элизабет нравилось считать себя доверенным лицом Козимы, но ей твердо дали понять, что полезность ее в качестве экономки не дает ей права претендовать на внимание Козимы в высшем обществе. Собственно, никто особенно не интересовался сестрой Ницше.
«Я пока еще видела немногих знакомых, – невесело писала она матери, – но за обедом было очень интересно, хотя и очень дорого. Мы решили шутки ради завтра пообедать за вегетарианским столом» [4].
Напротив, Лу пользовалась всеобщим вниманием. Молодая, прекрасная, аристократичная, жизнерадостная, богатая космополитка, уверенная в себе и раскованная, она считалась одним из «свободных умов» школы Мальвиды. Лу быстро дала понять, что ее свободный ум не только на словах разделял опасную доктрину – она предполагала действительно жить в соответствии с ней. Байрёйт поразился тому, как она открыто заявляла о планах прожить следующую зиму без дуэньи, в обществе Рэ и Ницше, обучаясь и философствуя. Она показывала желающим фотографию, на которой заносит хлыст над спинами обоих своих ручных философов. Это вызвало бурное обсуждение на фестивале, но скандал на этом не закончился. Каким-то образом стало известно содержание переписки Вагнера с врачом Ницше пятилетней давности. Ницше – онанист! Утечка, вероятно, произошла из-за того, что Вагнер, занятой человек, привыкший давать разнообразные поручения, часть переписки с доктором Айзером вел через посредство Ганса фон Вольцогена, издателя Bayreuther Blätter [5]. Фон Вольцоген, страстный вагнерианец и не менее страстный антисемит, терпеть не мог Ницше, которого считал предателем маэстро, отрекшимся от домашнего философа (Шопенгауэра) и святыни (Байрёйта) и связавшимся с беспринципной особой (Лу) и «иудеем» сомнительной сексуальной ориентации (Рэ). Сам же Ницше, в свою очередь, никогда не скрывал, что считает фон Вольцогена интеллектуальной посредственностью.
Духовные сестринские отношения между Лу и Элизабет как-то не развивались. Лу разрушала и свое доброе имя, и репутацию Ницше, показывая всем комичную фотографию. Лу была испорченной и избалованной. Она кокетничала со всеми знакомыми мужчинами. А секрет ее чувственной фигуры, несомненно, крылся в «накладной груди».
Кто знает, насколько уязвлена должна была быть Элизабет, когда прежние друзья окатывали ее презрением из-за отвращения или стыда перед якобы имевшимися у ее брата сексуальными привычками. Лу, которую всегда привечали в Ванфриде, рассказывает, что, когда при Вагнере упоминали Ницше, композитор впадал в неистовство и выходил из комнаты, требуя, чтобы это имя не произносилось в его присутствии. Такая реакция может свидетельствовать о чувстве вины.
Обладавшая безошибочным чутьем на интересных людей, Лу затеяла оживленный флирт с Паулем фон Жуковским – занятным тридцатисемилетним художником-геем, разрабатывавшим декорации для «Парсифаля». Как и она сама, он был наполовину немцем и наполовину русским. У них вообще было много общего, в том числе интерес к спиритизму. Этот интерес значительно усиливало убеждение Лу в том, что ее жизненный путь определяется различными полтергейстами, которые следуют за ней и выстукивают ей таинственные сообщения.
