Встретив Лу и Рэ в Лейпциге, он организовал посещение спиритического сеанса. Оба они очень интересовались подобными вещами. После сеанса он планировал поразить их впечатляющим опровержением спиритической чуши. Но медиум оказался настолько некомпетентен, что метать хорошо отрепетированные громы и молнии было просто не в кого.
Следующие несколько недель троица провела в полной апатии. Они сходили на несколько концертов, но большую часть времени сидели и сочиняли блестящие афоризмы. Ницше продолжал корректировать и редактировать стиль Лу, который, впрочем, не терял – и так и не потерял – склонности к расплывчатой гиперболизации и излишней цветистости. В заметках на полях ее рукописей он теперь храбро обращался к ней, используя самолично придуманное прозвище Мэрхен (Märchen – «сказка» или же «сочинительница небылиц»).
Все трое составляли афоризмы, описывающие друг друга. Афоризм о Лу гласил: «Женщина не умирает от любви, но гаснет от ее жажды». О Рэ было написано следующее: «Самая сильная боль – ненависть к себе». О Ницше: «Слабость Ницше – в чрезмерной уязвимости». О всей троице: «Лучше всего разделить двух друзей может третий» [16].
Шопенгауэр писал о республике гениев, которая образует своеобразный мост над бурным потоком становления, но никто из них даже не пытался этот мост перейти. Никто не действовал честно, не говорил открыто. «Становление» каждого выбивало почву из-под ног двоих других, и все они только глубже погружались в притворство. Несвятая троица превратилась в бесчестный треугольник, в котором никто не вел себя как подлинно свободный ум.
В том году Ницше уже говорил Овербекам, что намерен больше выходить в мир и чаще бывать с людьми. Однако в результате он только убедился в том, что даже такое малое объединение идеалистов, как троица предположительно свободных умов, приводит лишь к тому, что его участников сковывают новые цепи из чувств, неприязни и обязательств. Любые привязанности только увеличивают эту скованность.
5 ноября Лу и Рэ просто исчезли. Ницше не знал, что случилось и почему это произошло. Он бродил вокруг почтового ящика, не понимая, что делать дальше, но никаких писем не приходило. Через десять дней он сам сорвался в Базель, где обещал быть на сорокапятилетии своего дорогого друга Франца Овербека. Но и тут центром его мира стал почтовый ящик. Он постоянно спрашивал Иду Овербек: не приходили ли письма? Не могла ли она их куда-то не туда положить? Может быть, что-то потерялось? Или она что-то от него скрывает? Когда настало время его отъезда, ее поразило отчаяние, сквозившее в его прощальных словах: «Я еду в полное одиночество».
Через несколько недель коварный Рэ отправил Ницше открытку с извинениями, лицемерно упрекая его за то, что он их оставил. Всегда готовый простить, Ницше ответил Лу – эта «высокая душа» всегда была выше всяких обвинений и упреков. Он желал ей продолжать «подметать небеса», хотя и чувствовал, что теперь вся его достойная жизнь поставлена под сомнение ее поведением.
С ноября по февраль он написал ей множество писем. Некоторые он отправил, другие остались лишь в черновиках. В разное время письма были полны любви, ненависти, унижений, обвинений, прощений, упреков и оскорблений. У нее была «хищная жажда удовольствий, как у кошки». Сама она писала в ответ в стиле мстительной школьницы. Она была просто чудовищем – мозг сочетался лишь с зачатками души. Учитывая ее энергию, волю и оригинальность мышления, можно было предположить, что ей предстояло нечто великое; учитывая же ее мораль, она должна была закончить свои дни в тюрьме или сумасшедшем доме.
Он никогда больше не видел ни Лу, ни Рэ. Они не поехали в Париж, как он думал. Они спрятались от него на несколько дней в Лейпциге, а потом отправились в Берлин. Здесь они сняли апартаменты, спроектированные именно так, как он представлял для «Святой Троицы»: две спальни и гостиная между ними. Лу учредила литературный салон в подражание Мальвиде. Литературного значения он не имел, зато был полон сексуального напряжения. Рэ продолжал бороться со своим пристрастием к азартным играм и опасным встречам с молодыми людьми на улицах после полуночи. К Лу в салоне обращались «ваше превосходительство». Рэ же звали «фрейлиной».
С собой в Берлин Лу взяла свой экземпляр «Человеческого, слишком человеческого», на титульном листе которого Ницше написал ей стихотворение:
– Подруги! – говорил Колумб, – зазря
Вы генуэзцам сердце доверяли!
Их взгляд нацелен в дальние моря,
Дороже дев им – голубые дали.
И мне всего дороже – странствий даль,
А говор Генуи – всё тише и всё глуше.
Холодным сердце будь! Рука, держи штурвал!
Пред нами море – берег? – это суша?
Мы на ногах уверенно стоим
И не отступим в буре и ненастье,
Приветствуют издалека огни
Победы, смерти, славы или счастья
[52] [17].
14. Мой отец Вагнер умер, мой сын Заратустра родился
Что осталось бы созидать, если бы боги – были здесь!
Ecce Homo. Так говорил Заратустра, 8
В ноябре 1882 года Ницше уехал из Базеля в Геную – родной город Колумба, отправившегося по неисследованным океанам в поисках совершенно нового мира. Интересно, что Колумб понятия не имел, где найдет землю. Как, кстати, и Ницше, который делал броские заявления о поездке в Индию по следам Александра и Диониса. Учитывая его хроническую морскую болезнь, Ницше говорил просто о метафорическом путешествии к terra incognita внутреннего мира человека.
Его здоровье за зиму 1882/83 года сильно ухудшилось. Этому способствовало и то, что он в больших дозах принимал опиум, чтобы избавиться от бессонницы и приглушить эмоциональную боль «последней мучительной агонии» от потери Лу. В середине сентября он в поисках внимания написал письмо Лу и Рэ сразу, рассказывая, что принял огромную дозу опиума: «…Даже если я однажды, пойдя на поводу у аффекта, случайно лишу себя жизни – даже и тут не о чем особенно будет сожалеть…»
[53] [1]
Письма с упоминанием передозировки опиума и возможного самоубийства были также отправлены Овербеку и Петеру Гасту: «Дуло пистолета для меня сейчас – источник почти что приятных мыслей»
[54] и т. д. [2] Его старые друзья давно знали, что возможность самоубийства всегда стоило рассматривать всерьез и что никакое вмешательство не сможет оказать влияния на исход.
Приехав в Геную, этот новый Колумб обнаружил, что пансион, который так ему нравился, переполнен, поэтому он устроился в Рапалло, сняв небольшой дешевый номер на постоялом дворе. Однако на его творческое воображение это никак не повлияло. Аргонавт духа может считать себя Колумбом, отправляющимся в Америку, или Дионисом и Александром, путешествующими в Индию, и из Рапалло – этот городок заместил в его воображении и Геную, и Древнюю Грецию.
