Он написал Карлу фон Герсдорфу с просьбой профинансировать печать четвертой части «Заратустры» небольшим тиражом около 20 экземпляров [3]. Тот даже не ответил. К счастью, Базельский университет постановил продлить выплату Ницше пенсии еще на год, и он решил издать книгу на свои средства.
Четвертая часть «Заратустры» кажется развернутой фантазией мщения всем, кто беспокоил его всю жизнь, – от Бога до пиявок, которых врачи прикладывали ему к голове для кровопусканий.
Заратустра живет в своей пещере с животными, которые побуждают его взойти на вершину горы. Совершив восхождение, он ведет разговоры с «высшими людьми», доселе возглавлявшими культуру. Это короли, папа римский, Шопенгауэр, Дарвин, Вагнер и даже сам Ницше.
Заратустра посылает их одного за другим к себе в пещеру, где они обретут мудрость. Спустившись к себе в пещеру сам, он обнаруживает, что они воздают почести ослу. В отсутствие богов человечество будет обожествлять кого угодно. Заратустра проводит с ними Тайную вечерю, во время которой проповедует им (довольно длинно) о высшем человеке – сверхчеловеке. Он советует им рассчитывать на свои силы, а не на то, что он исправит все, что они сделают плохо. Он отказывается отвести от них молнию. Он дирижирует Dies Irae – гневным Судным днем. Он торжествует над всеми.
Вагнер, «старый чародей, чья музыка сладостно воспевает опасность, отказ от инстинктов, веры и совести», хватает арфу и пытается завоевать учеников Заратустры, затянув песню. Тень Странника отбирает у него арфу и возражает длинной и очень странной песней, полной напыщенных образов. Там и кошечки, полные недобрых предчувствий, и львиноголовые чудовища со светлыми гривами, и другие странные гибриды и фантасмагории, которые больше всего в литературе напоминают, вероятно, творчество Сэмюэла Тейлора Колриджа под воздействием лауданума. Можно до бесконечности спорить о том, насколько этот фрагмент обязан своим существованием снотворным порошкам Ницше, а насколько служит открытой пародией на Откровение Иоанна Богослова. Некоторые даже видят в этом отсылку к его посещению борделя в Кельне.
Повествователь именуется здесь первым европейцем под пальмами. Он проповедует дочерям пустыни мораль, аки лев рыкающий. Проявляя обычную для Запада сложность реакции на мир Востока, он теряется от восхищения перед пальмами, покачивающимися на ветру и «сгибающими стройный стан». Позавидовав им, он пытается это повторить и в процессе теряет ногу. Не расстроившись, он продолжает реветь, стоя на одной ноге и испивая чистейший воздух ноздрями, раскрытыми, как кубок. В какой-то момент из пещеры выходит Заратустра, «сияющий и сильный, словно утреннее солнце, выходящее из-за темных гор», и на этом заканчивается то, что он назвал «невероятным дерзновением всей этой песни морехода».
Сам Ницше считал «Так говорил Заратустра» своим важнейшим произведением, и, несмотря на всю его мистическую сложность (или благодаря ей), оно стало самой популярной его вещью, хотя и не принесло ни малейшего успеха при жизни. В «Заратустре» содержатся ключевые темы всей его зрелой философии: вечное возвращение, самопреодоление и становление сверхчеловека благодаря ярким, хотя и опасным видениям, которые побуждают нас мыслить.
Одна из самых раздражающих особенностей работ Ницше состоит в том, что из-за нежелания вмешиваться в нашу свободу мысли он не показывает нам способа стать сверхчеловеком и даже не объясняет, что такое вообще сверхчеловек. Мы знаем, что сверхчеловек для Ницше – это сильный человек будущего, противоядие от морального и культурного пигмейства, вызванного столетиями европейского упадка и господства церкви. Это фигура, которая, несмотря на смерть Бога, не поддается скепсису и нигилизму; свобода от верований делает его жизнь лучше. Отсутствие религиозных убеждений сочетается в нем с отсутствием склонности переносить слепую веру на науку. Сверхчеловеку не нужны верования, чтобы мир вокруг него казался стабильнее.
Как сверхчеловек достигает этого состояния? Ницше так и не говорит нам этого. Там, где он снисходит до описаний, эти описания неизбежно слишком широкие и раздражающе абстрактные. В «Ecce Homo» утверждается, что сверхчеловек вырезан из дерева – одновременно твердого, мягкого и ароматного. Он всегда борется с причиненным вредом, использует несчастья себе во благо и умеет забывать. Он достаточно силен, чтобы все обратить к лучшему; все, что его не убивает, делает его сильнее [4]. В «Человеческом, слишком человеческом» сверхчеловек считает себя путешественником в несуществующие страны. Но это не омрачает его жизнь; напротив, его освобождение кроется в том, что он находит удовольствие в неопределенности и мимолетности. Он приветствует каждый новый рассвет, поскольку тот несет с собой эволюцию мысли. Его экзистенциальные муки можно облегчить, несмотря на отсутствие какого-либо божественного идеала [5].
Обычно Ницше в подобных пассажах просто побуждает читателя возвыситься, не устанавливая каких-либо законов. Ницше любил называть себя аргонавтом духа и философом «может быть»; он не ставит перед собой задачи разрешить какую-то конкретную проблему состояния человечества – его туманное описание сверхчеловека побуждает каждого искать собственное решение.
Заказ на печать в частном порядке сорока экземпляров в лейпцигской типографии Константина Науманна стоил ему 284 марки 40 пфеннигов. Когда в мае 1885 года тираж был готов, он прижал его к себе и скрывал от всех, кто мог бы написать на книгу рецензию и вообще предать ее публичности. Он объяснял, что слова «публичность» и «публичный» в его понимании синонимичны словам «бордель» и «потаскушка» [6]. Он разослал лишь семь дарственных экземпляров: фон Герсдорфу, Овербеку, Петеру Гасту и Паулю Видеманну – другу Гаста, который сопровождал его в Базеле в начале знакомства с Ницше; получил экземпляр и сравнительно новый поклонник Пауль Лански. Лански предлагал написать о Ницше книгу, но очень раздражал его тем, что выглядел как сапожник и постоянно вздыхал. Буркхардту экземпляр послан не был. Один был направлен Элизабет, а еще один, как ни странно, Бернхарду Фёрстеру.
Ницше держался от Наумбурга подальше. Элизабет было уже почти тридцать девять, и она предложила Фёрстеру вернуться в Германию в марте 1885 года, чтобы они смогли пожениться 22 мая – в день рождения Вагнера. Это не прошло незамеченным в Байрёйте, где Козима приняла управление фестивалем и прочими делами. Антисемитизм Козимы всегда был более явственным, чем у Вагнера. Когда она овдовела, эти убеждения расцвели пышным цветом, и сеть Вагнеровских обществ стала служить для пропаганды расовых предрассудков по всей Германии.
Ницше выслушал новости о том, что Элизабет готовится к свадьбе, весьма спокойно и отстраненно. Он четко дал понять, что на церемонии не появится и вообще не намерен встречаться с будущим зятем. Элизабет попросила в качестве свадебного подарка гравюру Дюрера «Рыцарь, смерть и дьявол». Он любил эту картину и подарил одну копию Вагнеру еще в Трибшене. Тогда они считали, что рыцарь символизирует их обоих, скачущих спасать германскую культуру. Его собственная гравюра осталась одной из немногих вещей, не проданных после отъезда из Базеля: в годы странствий он вручил ее Овербеку: она была слишком дорогой и хрупкой, чтобы трястись в сундуке с книгами. И сейчас он попросил Овербека послать ее Элизабет в Наумбург, когда придет время свадьбы. Пара так истово благодарила его, что он посчитал, что превзошел обычные границы щедрости подарка по такому случаю. Он выразил пожелание, чтобы будущее молодой пары было повеселее, чем то, что изображено на картине.
