Он пишет, что воля к власти – это эмоция, желание управлять. То, что именуют свободой воли, – это превосходство, умеряемое уважением к соблюдению каких-то правил. Но эти правила могут и не быть чем-то внешним по отношению к нам самим. Ницше в «По ту сторону добра и зла» говорит и об умении владеть собой: «Хотящий присоединяет к чувству удовольствия повелевающего еще чувства удовольствия исполняющих, успешно действующих орудий, служебных “под-воль” или под-душ, – ведь наше тело есть только общественный строй многих душ» [18].
Человек, овладевший собой, готов противостоять неопределенности многих «может быть». Если набраться смелости и отказаться от абсолютных истин, тем самым мы откажемся и от понятия «результата» или «заключения». Поэтому «высший человек», или «сверхчеловек», или «свободный ум», или «уберменш», или «философ будущего», или «философ “может быть”», или «аргонавт духа» – называйте его как хотите – склонен играть. Жизнь перестает быть сводом законов. Это танец под музыку «а что, если». Понимание собственного «я» и понимание окружающего мира зависят от представления о том, что мы не можем одновременно понимать себя и мир. Если долго смотреть в бездну, бездна посмотрит в тебя. Это не очень-то приятно. Но позор вам, если вам не хватило духа жить в соответствии с принципом «а что, если», потому что тогда вы относитесь к «последним людям», христианам на три четверти, которые наслаждаются комфортной религией, твердо придерживаясь устарелых ценностей.
Истинно, что нет такой вещи, как истина, – может быть.
В книге «К генеалогии морали» на сцену выходит знаменитая белокурая бестия (die blonde Bestie). Вероятно, именно этот образ снискал Ницше сомнительную репутацию: «белокурую бестию» стали считать попыткой расовой классификации и орудием политической борьбы, ницшеанским арийским сверхчеловеком, предшественником гитлеровских расовых законов 1935 года о германской чести и германской крови. Но это потрясающее недопонимание. В произведениях Ницше пять раз упоминается «белокурая бестия» и есть три посвященных ей пассажа, и ни разу речь не идет о какой-либо расовой классификации, не говоря уже об идее высшей расы.
В первом фрагменте Ницше рассказывает о том, как представления о хорошем, плохом и злом впервые возникли в ранних цивилизациях. Он описывает зарождение первых форм государства из доисторического тумана. Он не поясняет, о каком историческом периоде и даже о каком уголке земного шара он говорит, но не остается сомнений, что та белокурая бестия, которая захватывает власть и создает первые государства, – это наш дикий предок, общий для всех рас:
«В основе всех этих благородных рас просматривается хищный зверь, роскошная, похотливо блуждающая в поисках добычи и победы белокурая бестия; этой скрытой основе время от времени потребна разрядка, зверь должен наново выходить наружу, наново возвращаться в заросли – римская, арабская, германская, японская знать, гомеровские герои, скандинавские викинги – в этой потребности все они схожи друг с другом. Благородные расы, именно они всюду, где только ни ступала их нога, оставили за собою следы понятия “варвар”; еще и на высших ступенях их культуры обнаруживается сознание этого и даже надмевание» [19].
Включение в перечень арабов, греков и японцев заставляет предположить, что Ницше просто нравилось звучание словосочетания «белокурая бестия», а точное описание расовых типов мало его занимало. Более того, тот же пассаж продолжается:
«Глубокое ледяное недоверие, еще и теперь возбуждаемое немцем, стоит только ему прийти к власти, – является все еще неким рецидивом того неизгладимого ужаса, с которым Европа на протяжении столетий взирала на свирепства белокурой германской бестии… Может быть, совершенно правы те, кто не перестает страшиться белокурой бестии, таящейся в глубинах всех благородных рас, и держит перед нею ухо востро, – но кто бы не предпочел стократный страх, при условии, что здесь в то же время есть чем восхищаться, просто отсутствию страха, окупаемому невозможностью избавиться от гадливого лицезрения всего неудачливого, измельченного, чахлого, отравленного? <…> избытка неудачливости, болезненности, усталости, изжитости, которым начинает нынче смердеть Европа…» [20]
Второе упоминание белокурой бестии находится во втором эссе книги, где он снова размышляет об образовании первых государств в истории.
«Я употребил слово “государство”; нетрудно понять, кто подразумевается под этим – какая-то стая белокурых хищников, раса покорителей и господ, которая, обладая военной организованностью и организаторской способностью, без малейших колебаний налагала свои страшные лапы на, должно быть, чудовищно превосходящее ее по численности, но все еще бесформенное, все еще бродяжное население. Так вот и затевается “государство” на земле» [21].
Эта хищная орда покорителей и господ не имела никакого понятия о морали и долге. Чувство вины по отношению к покоренным народам, ответственности за них – все это было для них так же бессмысленно, как и, например, идея соблюдения договоров.
Сознательно или нет, но описание философом психологии Древнего мира, когда правили подобные львам белокурые бестии, восходит к тому мифическому миру, который изображает в «Кольце нибелунга» Вагнер, и к морали и психологии богов и героев этого мира. Вагнеровские боги и герои рыскали по девственным лесам точь-в-точь как белокурые бестии Ницше: нарушая законы и договоры, грабя и насилуя. Боги Вагнера правили без каких-то моральных ограничений, без общественной или личной совести. Но в ходе тетралогии Вагнер показывает, что, даже оставаясь в пределах узких личных интересов, всевластная толпа белокурых бестий обнаруживает, что действия неизбежно ведут к последствиям, последствия – к сводам законов, а своды законов – к наказанию, хотя ни Вагнер, ни боги и герои «Кольца» так и не дошли ни до соблюдения договора, ни до развития совести.
Третье, и последнее, упоминание о белокурой бестии содержится в одной из последних книг Ницше – «Сумерки идолов» (1889). В яростном эссе под названием «“Исправители” человечества» он снова неистово обличает священников и философов за то, что они проповедуют несуществующее. Их мораль противоестественна, их доктрины – лишь инструменты для укрощения и приручения примитивного человека – белокурой бестии, – который может цивилизоваться лишь слишком дорогой ценой.
«Называть укрощение животного его “улучшением” – это звучит для нашего уха почти как шутка. Кто знает, что происходит в зверинцах, тот сомневается в том, чтобы зверя там “улучшали”. Его ослабляют, делают менее вредным, он становится благодаря депрессивному аффекту страха, боли, ранам, голоду болезненным зверем. – Не иначе обстоит и с укрощенным человеком, которого “исправил” жрец. В начале Средних веков, когда церковь действительно была прежде всего зверинцем, всюду охотились за прекраснейшими экземплярами “белокурых бестий”, – “исправляли”, например, знатных германцев. Но как выглядел вслед за тем такой “исправленный”, завлеченный в монастырь германец? Как карикатура на человека, как выродок: он сделался “грешником”, он сидел в клетке, его заперли в круг сплошных ужасных понятий… И вот он лежал там больной, жалкий, озлобленный на самого себя; полный ненависти к позывам к жизни, полный подозрений ко всему, что было еще сильным и счастливым. Словом, “христианин”… Это поняла церковь: она испортила человека, она ослабила его, – но она заявила претензию на то, что “исправила” его»
[60] [22].
