Он работал над «Сумерками идолов». Название недвусмысленно бросало вызов Вагнеру, чья четвертая и последняя опера из цикла «Кольцо нибелунга» именовалась «Сумерки богов» (Götterdämmerung). Книга должна была стать первой частью великой переоценки ценностей. Подзаголовок «Как философствуют молотом» свидетельствовал о его желании ударить молотом по всем существующим ценностям, чтобы проверить, не пусты ли они внутри. Если они окажутся истинными, пусть остаются.
Однако начало книги не имеет с этим ничего общего. Она начинается с «Изречений и стрел» – сорока четырех афоризмов, среди которых самые известные изречения Ницше:
«Как? разве человек только промах Бога? Или Бог только промах человека?» (7)
«Что не убивает меня, то делает меня сильнее» (8).
«Если имеешь свое почему жизни, то миришься почти со всяким как. – Человек стремится не к счастью; только англичанин делает это» (12).
«Совершенная женщина занимается литературой так же, как совершает маленький грех: для опыта, мимоходом, оглядываясь, замечает ли это кто-нибудь, и чтобы это кто-нибудь заметил…» (20)
«Ища начал, делаешься раком. Историк смотрит вспять; в конце концов он и верит тоже вспять» (24).
«Довольство предохраняет даже от простуды. Разве когда-нибудь простудилась женщина, умевшая хорошо одеться?» (25)
«Я не доверяю всем систематикам и сторонюсь их. Воля к системе есть недостаток честности» (26).
«Как мало нужно для счастья! Звук волынки. – Без музыки жизнь была бы заблуждением. Немец представляет себе даже Бога распевающим песни» (33).
Якобы случайные, простые, местами даже фривольные, эти остроумные «Изречения и стрелы» убаюкивают читателя, прежде чем Ницше достает молот и начинает крушить идолов, которые служат мишенью этой книги. Сократ, Платон, Германия, свободная воля, «улучшение» человечества – всем достается с одинаковой яростью, но самые мощные удары молотом припасены для «больных пауков-ткачей» – священников и философов.
В «Сумерках идолов» Ницше, по собственному убеждению, замыкает кольцо. Он прошел полный цикл, что и признает в последнем предложении книги: «Но тут я снова соприкасаюсь с тем пунктом, из которого некогда вышел, – “Рождение трагедии” было моей первой переоценкой всех ценностей: тут я снова возвращаюсь на ту почву, из которой растет мое хотение, моя мочь, – я, последний ученик философа Диониса, – я, учитель вечного возвращения…» [20]
20. Сумерки в Турине
Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
По ту сторону добра и зла. Часть IV, 146
2 сентября 1888 года Ницше закончил «Сумерки идолов». Это была его вторая написанная за тот год книга. Но на следующий же день он начал еще одну.
Еще в августе он считал, что следующей крупной работой станет «Воля к власти». За предыдущие месяцы он сделал множество заметок к ней, но буквально 4 сентября, в тот же день, когда он начал писать новую книгу, он передумал и набросал то, что назвал окончательным планом переоценки всех ценностей. Эта переоценка должна была потрясти самые основы мысли и отразиться в четырех книгах.
Первая книга должна была называться «Антихрист. Попытка критики христианства».
Вторая – «Свободный ум. Критика философии как нигилистического движения».
Третья – «Имморалист. Критика морали – худшей формы невежества».
Четвертая – «Дионис. Философия вечного возвращения».
Ницше находился в стабильном состоянии нестабильности, хорошего настроения, удовлетворения собой и целостностью мира. Он даже не обращал внимания на атмосферные явления, которые ранее правили им, как небесный диктатор, руководя его настроением и возможностями. Погода в Зильс-Марии в конце лета 1888 года была метеорологическим кошмаром. С неба лилась вода в каких-то немыслимых количествах. Когда ему удавалось урвать время от главной задачи – создания книги – и написать письмо кому-то из своих обычных корреспондентов, он почти с отцовской гордостью и исключительной точностью непременно включал статистику выпавших осадков. Озера, которые определяли местный ландшафт все семь лет, что он сюда приезжал, теперь изменили форму, расплываясь, как амебы. Они впитывали в себя пространство, качественно меняя уровень света, который был так для него важен. Его обычные прогулки стали испытанием. С листьев на деревьях ему на голову сыпались дождевые капли. Ноги увязали в хлюпающей, размокшей растительности, что было очень опасно для человека полуслепого. Скала Заратустры, которая служила ранее знаком символической границы между двумя стихиями, поскольку находилась с одной стороны в озере, а с другой – на берегу, теперь была полностью окружена водой. Полуостров Шасте, на котором он подумывал построить себе хижину отшельника, теперь уже стал островом. Да и сам он тоже.
Мета фон Залис-Маршлинс закончила свой летний визит в Зильс-Марию. Разделявший его страсть к музыке аббат фон Хольтен тоже уехал. Настал конец разговорам о Вагнере, к тому же добрый аббат взял на себя труд разучить ряд музыкальных произведений Петера Гаста, чтобы доставить Ницше удовольствие слушать музыку друга. На несколько недель Ницше полностью посвятил себя выявлению различий между древним метрическим ритмом поэзии, который он называл «ритмом-временем», и более поздним метрическим ритмом, корни которого уходили в «варварский» мир и который он характеризовал как «ритмику аффекта». Он отстаивал идею о том, что «ритм-время» древнего классического мира использовался как «своего рода масляная пленка на воде» – средство обуздания эмоций, овладения страстями и в какой-то степени их устранения. «Ритмика аффекта»
[71] же имела истоки в первобытном сознании. В сочетании с церковной музыкой она превратилась в германский варварский ритм, который использовался как раз для усиления эмоций [1].
20 сентября он уехал из Зильс-Марии в Турин. Поездка не обошлась без происшествий: в районе озера Комо было масштабное наводнение, и дорогу поезду через один деревянный мост освещали факелами. Обычно этого было бы достаточно, чтобы причинить хроническому инвалиду ужасные боли на много дней вперед, но сейчас ему казалось, что силы воды освободили его. Водная стихия выпустила его волю к власти.
Во время предыдущего визита Турин произвел на него впечатление масштаба, свободы и величия; тогда у Ницше значительно улучшилось здоровье и произошел небывалый творческий подъем. Сейчас, вернувшись, он почувствовал, что этот город еще лучше, чем ему казалось изначально. Гуляя по тенистым галереям и роскошной набережной, он опьянялся чувством, что здесь он наконец-то обрел всеутверждающее духовное состояние сверхчеловека. Если бы вся его жизнь протекала именно в этом настоящем, он готов был сказать «да» всему кругу вечного возвращения – тому, что происходило раньше, и тому, что еще произойдет. «Я сейчас самый благодарный человек на свете; настала пора моей большой жатвы. Все мне легко…» [2]
