Скорее всего, кто-то знал, где Ницше живет, так что позвали не только полицию, но и Давиде Фино. Если бы не Фино, Ницше бы наверняка упекли в итальянскую лечебницу для умалишенных и он бы навеки затерялся в ее мрачных лабиринтах. Но Фино отвел его домой.
Очутившись в своей комнате на третьем этаже, Ницше заперся изнутри. Несколько суток, днем и ночью, он кричал, распевал фальцетом, бредил и невнятно разговаривал сам с собой. Домочадцы Фино в тревоге прислушивались, выглядывая на лестницу. Ницше передавал им послания, которые надлежало отправить королю и королеве Италии, а также свои последние, бредовые письма к Буркхардту и Овербеку. С невероятной силой его влекло к роялю, он в исступлении исполнял свои подражания Вагнеру, колотил и барабанил по клавишам. Домочадцы Фино со страхом косились на потолок, откуда доносились то крадущиеся шаги, то топот и прыжки Ницше. Закончив с роялем, тот принимался танцевать, и, обнаженный, скакал по комнате в священном угаре дионисийских оргий.
Фино обращался к немецкому консулу, ходил в полицию, советовался с врачом. Наконец вечером 8 января приехал Овербек.
По словам Овербека, «это было совершенно ужасно». Однако он застал Ницше в один из относительно спокойных периодов. В следующие несколько дней ситуация ухудшилась.
Войдя в комнату Ницше, Овербек обнаружил своего друга забившимся в угол дивана. Скорчившись, тот изображал, что вычитывает черновики «Ницше contra Вагнер». Философ буквально уткнулся носом в отпечатанные страницы, словно ребенок, который делает вид, что читает. Он знал, что должен держать бумагу на определенном расстоянии от носа и пробегать ее взглядом слева направо и обратно, но было видно, что напечатанное не имеет для него ни малейшего смысла.
Как только Овербек вошел, Ницше бросился к нему и неистово обнял, разразившись рыданиями. После чего опустился обратно на диван, дергаясь, стеная и дрожа мелкой дрожью. Овербек был спокойным, сдержанным человеком, редко показывающим свое волнение. Но увидев, в каком состоянии находится его друг, он покачнулся, едва удержавшись на ногах, и чуть не упал.
К счастью, Фино с домочадцами уже был тут. Туринский психиатр, профессор Карло Турина, к которому Давиде обращался за консультацией, рекомендовал в случае перевозбуждения давать пациенту капли брома [1]. На столе наготове стоял стакан воды, и они без лишней суеты напоили Ницше лекарством. Тот прекратил бесноваться и высокомерно начал описывать грандиозный прием, ожидающийся вечером в его честь. Однако эта мирная интерлюдия длилась недолго. Вскоре Ницше разразился потоком несвязных слов и обрывками предложений, которые перемежались кривляниями и конвульсиями, непристойными ругательствами и дикими аккордами на рояле, прыжками и неистовыми танцами. Хорошо зная, о чем обычно размышлял его друг, Овербек был способен угадать сменяющие друг друга ассоциации. Ницше говорил о себе как о наследнике мертвого бога, шуте всех бесконечностей, растерзанном Дионисе. Он дергался и извивался всем телом в оргиастической инсценировке святого безумия. Несмотря ни на что, в происходящем было нечто невинное. Конвульсии Ницше не вызывали ни страха, ни отвращения, только бесконечную жалость. К тому самому Ницше, который так часто повторял, что преодоление жалости – одна из благородных добродетелей.
Когда Овербек поспешил с письмами Ницше в клинику Базеля, доктор Вилле ни минуты не сомневался, что Ницше надо немедленно поместить в психиатрическую лечебницу. Он предупредил Овербека, что это может быть непросто и тот не справится в одиночку. Необходимо, чтобы Ницше сопровождал человек, умеющий ладить с помешанными и успокаивать их. Для этого наняли одного немецкого дантиста, поднаторевшего в подобных вещах.
Во время своего недолгого пребывания в Турине, перед тем как отправиться в Базель, Овербек запаковал бумаги и книги Ницше, с тем чтобы Давиде Фино их переслал. Ницше отказывался покидать кровать. Больного с трудом выманили из постели, сыграв на его мании величия. Дантист описывал ему застывших в ожидании королевских особ, приемы, торжества и представления, которые готовились в городе в его честь. Ницше отказывался куда-либо отправляться без ночного колпака Давиде Фино, который он где-то стянул и водрузил на голову наподобие короны.
На шумных улицах Турина и в битком набитом атриуме вокзала было достаточно народу, чтобы поддержать иллюзию встречи королевской особы. Ницше удалось заманить в поезд.
Проблемы начались на подъезде к Новаре, где им пришлось три часа ждать пересадки. Ницше желал обратиться к толпе с речью и заключить в объятия своих верноподданных, но умудренный опытом дантист сумел убедить его, что такому великому человеку пристало сохранять инкогнито.
Пока его бреду подыгрывали, Ницше был кроток, как младенец, но даже в этом случае ход его мыслей внезапно мог измениться, после чего какой-нибудь бессвязный обрывок ассоциаций прорывался наружу. Если сопровождающие не догадывались, о чем идет речь, больной приходил в ярость. Чтобы успокоить Ницше, на ночь ему пришлось дать хлорала. Поезд разрывал темноту тоннеля Сен-Готард под Альпами, и Овербек слышал голос Нишце, чисто и внятно декламирующий «Венецию» – стихотворение, включенное в обе последние книги, «Ecce Homo» и «Ницше contra Вагнер»:
Звуками теми втайне задеты,
струны души зазвенели,
и гондольеру запела,
дрогнув от яркого счастья, душа.
– Слышал ли кто ее песнь?
[82] [2]
В Базеле их ждал экипаж. В лучшие дни, до болезни, Ницше бывал во Фридматте, психиатрическом госпитале Базельского университета, и был знаком с его директором, профессором Вилле. Но, зайдя внутрь, он не выказал ни малейших признаков узнавания. Овербек не представил мужчин друг другу, опасаясь, что Ницше поймет, что его обманом заманили в лечебницу. Тем не менее Ницше царственно поинтересовался, кто этот человек. То, что их не представили, показалось ему непристойным. После того как больному сообщили имя профессора, Ницше приветствовал его с большой учтивостью, без малейшего усилия прекратил разыгрывать из себя королевскую особу и углубился в ясные и детальные воспоминания о беседе, которую они несколько лет назад вели о религиозном фанатике Адольфе Фишере.
За этим профессиональным разговором Ницше совершенно позабыл об Овербеке. Для того попросту не осталось места в обсуждении деталей медицинского обследования и психиатрической экспертизы.
Когда Ницше уводили, он пообещал: «Завтра, добрые люди, я ради вас позабочусь о самой прекрасной погоде».
На завтрак он набросился с голодной яростью. В записях отмечено, что ему очень понравилась ванна. Ницше провел в клинике восемь дней, пока его обследовали для постановки диагноза.
«У пациента здоровое, хорошо развитое тело. Мускулистый. Широкогрудый. Сердцебиение не ускоренное, в норме. Средний пульс 70 ударов в минуту. Диспаратность зрачков, правый расширен сильнее, чем левый, реакция на свет замедленна. Язык сильно обложен. Коленный рефлекс преувеличен. Моча чистая, кислая, белок и сахар не обнаружены.
