«И я был в подземном царстве, как Одиссей, и стану бывать там; чтобы побеседовать с некоторыми из мертвых, я не только принес в жертву барана, но и не пожалел собственной крови, – писал Ницше. – Пусть живые простят мне, но они иногда кажутся мне тенями…»
[83] [5]
Мысль о друге, который скрылся под маской безумия, чтобы погрузиться в преисподнюю и преодолеть ее, потрясла Гаста и Овербека. Однако те четырнадцать месяцев, что Ницше провел в клинике в Йене, развеяли все подозрения. Это была не маска, не дионисийская хитрость, не мусическая одержимость, не таинственная мистерия разума. Не оставалось никаких сомнений, что они наблюдают последние всплески ускользающего сознания.
В первый раз Ницше соприкоснулся с Йенской лечебницей, когда ему было пятнадцать лет. Он увидел это огромное здание во время летних каникул 1859 года. Резкий, мрачный силуэт навеял на Ницше унылые, тяжкие мысли, которые он записал в своем дневнике. Если клиника в Базеле напоминала добротный мещанский особняк, по архитектурному стилю схожий с Ванфридом, то Йенская лечебница представляла собой огромное, беспорядочное нагромождение башен и стен из кирпича ярко-оранжевого и черного цвета. Внутри здания в изобилии встречались замки, засовы, обитые войлоком стены и решетки на окнах.
Ницше поступил как пациент «второго класса». Формально решение было принято Франциской, но, вне всякого сомнения, она обратилась к Овербеку, который посоветовал ей быть бережливой. Пособие от Базельского университета было значительно урезано – с трех до двух тысяч франков в год. Никто не представлял, сколько времени Ницше проведет в лечебнице. В таких условиях оплата обслуживания по второму классу казалась благоразумной.
Директор института, профессор Отто Бинсвангер, изучал невропатологию в Вене и Геттингене. Пост директора Йенского института он получил очень рано – ему не было и тридцати; кроме того, он занимал должность профессора психиатрии в Йенском университете. Бинсвангер написал множество статей о сифилитическом поражении мозга и dementia paralytica (паралитическом слабоумии). Это был человек, с головой погруженный в психиатрию и невропатологию и унаследовавший свои научные интересы от отца. Не было никаких сомнений, что Ницше попал в одну из ведущих клиник, специализирующихся на подобных состояниях. К сожалению, при поступлении Ницше осматривал не Бинсвангер. Ему записали тот же диагноз, что и в базельской клинике, – paresis и dementia paralytica, слабоумие и прогрессивный паралич в результате третичного сифилиса.
Сифилис больше не считался божьим наказанием, посланным за грех внебрачных связей. Сумасшедших перестали запирать в переполненных домах скорби, где с ними обращались, как с животными в зоопарке. Лекарства еще не изобрели, но отношение к больным стало гуманнее. Покой, покой и еще раз покой был краеугольным камнем бинсвангеровской терапии. Все четырнадцать месяцев, что Ницше провел в Йенской лечебнице, он получал успокоительные и массаж со ртутной мазью – старое доброе лекарственное средство столетней давности. Вопрос об исцелении не стоял, его случай был признан безнадежным. Оставалось только ждать смерти пациента. Ожидалось, что это произойдет сравнительно быстро, – через год или два.
Тот факт, что Ницше прожил еще одиннадцать лет, а также отсутствие ряда симптомов третичного сифилиса, вроде выпадения волос и провала носа, заставляет пожалеть о том, что для подтверждения диагноза Ницше осматривал не Бинсвангер [6].
На протяжении месяцев Ницше все так же оставался в состоянии психоза, галлюцинаций, возбуждения и спутанности. Он кривлялся, невнятно вопил безо всякого повода. Мания величия прогрессировала: больной отдавал приказы советникам, послам, министрам и слугам. Кроме того, у него развилась мания преследования. Однажды он увидел в окне нацеленное на него ружье и изрезал руку, пытаясь схватить его через разбитое стекло. Недоброжелатели осыпали его по ночам проклятиями, проявляя дьявольскую изобретательность. Периодически больного атаковали ужасные механизмы. Продолжались и эротические галлюцинации. Однажды утром Ницше сообщил, что провел ночь с двадцатью четырьмя шлюхами. Главного смотрителя Ницше неизменно называл «князь Бисмарк». Самого себя он именовал то герцогом Камберлендским, то кайзером. По словам больного, в последнее время он был Фридрихом Вильгельмом IV, которого в лечебницу заточила его жена, Козима Вагнер. Часто Ницше умолял, чтобы его перестали мучить по ночам. Он не мог спать на кровати и ложился рядом с ней на полу. Он дергался, кривил шею, склоняя голову к плечу, невероятно много ел. К октябрю Ницше набрал шесть килограммов. Как-то он разбил стакан, защищаясь острым осколком от тех, кто пытался к нему приблизиться. Постоянно пачкал лицо, пытался пить свою мочу, болтал без умолку, вопил или мычал. Ночью его крики были слышны издалека. С правой стороны у него начали седеть усы.
Когда Бинсвангер приводил практикантов, Ницше пытался их поучать. Он не воспринимал как унижение тот факт, что его кому-то демонстрировали. Не понимая толком, какую роль он во всем этом играет, Ницше явно чувствовал свою значимость. С медицинским персоналом он держался вежливо, много раз выказывал свою признательность, обращаясь с ними так, как милостивый господин обращался бы с верными слугами. Неоднократно благодарил за оказанный ему роскошный прием. Пытался снова и снова пожимать руку врачу. Где-то в глубине его сознания все еще теплилась мысль, что доктор обладает равным ему высоким социальным статусом.
Когда Бинсвангер желал продемонстрировать на нем нарушение походки, Ницше начинал двигаться так медленно и вяло, что симптомы было невозможно рассмотреть. «Ну же, господин профессор, – бранил его Бинсвангер, – бывалый солдат вроде вас еще может маршировать!» После чего Ницше начинал ходить по лекционному залу твердым шагом [7].
В периоды затишья он излучал трогательное обаяние, с улыбкой прося докторов «вернуть ему немного здоровья».
Ницше не имел ни малейшего представления о том, где находится. Иногда он считал, что в Наумбурге, иногда – что в Турине. С другими пациентами он почти не общался. Крал книги, чтобы написать свое имя на измятых страницах. После чего принимался читать написанное вслух, повторяя по многу раз: «профессор Фридрих Ницше».
Как в Турине Ницше привязался к ночному колпаку Давиде Фино, так и здесь он стал одержим одной из шляп лечебницы. Он носил ее днем и ночью, и никто не осмеливался ее отобрать. Судя по всему, эта шляпа заменяла ему корону. Когда у него после прогулки проверяли карманы (он любил наполнять их камешками и другими подобными маленькими сокровищами), это раздражало его и приводило в волнение.
Через полгода лечения успокоительными средствами поведение больного стало поддаваться контролю, и матери разрешили его навестить. Она приехала 29 июля. Было решено, что им лучше не встречаться в его комнате или в саду лечебницы, где он обычно проводил дневное время. Встреча произошла в комнате для посещений. Ницше сообщил матери, что в этой аудитории он читает лекции для избранной публики. На столе лежали бумага и карандаш. Ницше засунул их в карман, прошептав матери таинственно, но весьма весело: «Теперь мне будет чем заняться в своей пещере» [8].
