Оборотной стороной приемлемости детоубийства и оставления новорожденных, похоже, являлось резко негативное и даже брезгливое отношение к кастрации. При Домициане такая практика и вовсе попала под запрет, хотя это и несколько странно, поскольку, по свидетельству Диона, означенный император и сам состоял в связи с евнухом по имени Эарин (LXVII.2.3). Рабы, кастрированные до наступления полового созревания, сохраняли мальчишеский облик и, как следствие, выше ценились на рынке. Но почему? Вероятно, к ним относились как к своего рода домашним питомцам, а может быть, владельцам рабов-евнухов можно было не опасаться, что от них забеременеет кто-то из женщин. Так или иначе, такие рабы оставались востребованными: запрет на производство евнухов не снизил спроса на них, но привел лишь к росту цен и объемов импорта.
ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ПРЕДРАСПОЛОЖЕННОСТЬ К НАСИЛИЮ?
Сегодня часто говорят о роли страха как важнейшего фактора субъективного восприятия людьми криминогенности общества. В этом смысле римляне ничем от нас не отличались. Вот только в наше время боязнь пасть жертвой насилия обычно носит гипертрофированный характер и часто сопровождается уровнем тревоги, несоразмерным с объективным риском; иными словами, это фобия, патологическое состояние психики. А вот в Римской империи, судя по всему, страхи отнюдь не были беспочвенными и иррациональными. Впрочем, из-за отсутствия сколь бы то ни было надежных данных судить об этом трудно. Зато нам доподлинно известно, что римлянам были присущи два иных страха, касавшиеся преступности. Во-первых, они смертельно боялись вполне реальной перспективы быть обвиненными в каком-нибудь злодеянии. В сводах законов как о самом обыденном явлении говорится об обвиненных в противозаконных деяниях, которые лишали себя жизни из страха перед законным наказанием (Дигесты, XLVIII.XXI.3). Рассмотрение дел в суде внушало ужас большинству людей, и многие предпочитали сводить счеты с жизнью, нежели угодить под процесс. А во-вторых, бок о бок со страхом перед судебной системой довлел и повально распространенный страх оказаться втянутым в жизнь преступного сообщества (даже не пасть его жертвой). Год за годом живя впроголодь, многие, вероятно, постоянно подумывали о том, не преступить ли им при удобном случае черту закона, дабы урвать кусок в довесок к скудному рациону, мысленно соизмеряя плюсы со всеми возможными минусами.
При этом народ, похоже, был доволен жестокостью правления в империи: это как-то вселяло уверенность в завтрашнем дне. Эффектные публичные казни сплачивали людей, каждый раз укрепляя веру в ценности, общие для всех. Взирая на ристалища гладиаторов и прочие изуверские забавы, толпа не испытывала ни малейшей жалости или сочувствия к осужденным на гибель: это проклятые преступники, и они заслуживают смерти. Поэт Марциал рассказывает, как на арене Колизея зверь потрошит осужденного, хотя никто понятия не имеет, в чем тот был повинен. Однако поэт уверен в том, что человек понес заслуженную кару (Книга зрелищ, 7–8). В некоторых обществах столь дикарские расправы создавали чувство некоего душевного родства между идущим на казнь и толпой, сочувствующей его страшной судьбе. Свидетельств тому, что подобные сантименты были присущи римской публике, у нас практически не имеется. Жестокая насильственная смерть, обрывающая жизненный путь преступника, дополнительно подчеркивала незыблемость норм традиционного римского общества, которые безоговорочно требовали непременно публичного и непременно телесного отмщения всякому, кто дерзнет посягнуть на его устои. Свирепые казни укрепляли веру в незыблемость общественного устройства и твердую власть, гарантирующую социальную стабильность, общественный порядок и защиту вечных ценностей.
Допустимая мера насилия, применимого в отношении провинившихся, отражала их социальный статус. Высокопоставленные лица часто наказывались изгнанием или ссылкой; люди из низших сословий — телесными наказаниями. Рубцы от розог, кнутов или плетей сделались, наравне с клеймом беглого раба, важным символом, в буквальном смысле позорной отметиной на теле тех, кто осмелился выйти за рамки социально приемлемого поведения. Подобная перспектива не прельщала. Тем более что побитых плетьми затем еще часто водили строем по городу, демонстрируя их изуродованные спины и подвергая наказанных дополнительным унижениям. Живший в IV веке оратор Либаний так описывает наказание римским наместником провинции Сирия по имени Филагрий антиохийских хлебопеков, взвинтивших цены на свою продукцию на фоне последовавшего за неурожаем зерновых хлебного голода: «…я, ничего не зная, приближался обычной своей дорогой. Услышав же звуки ударов, до которых любительница народная толпа, что с жадным вниманием взирала на кровь, текущую по спинам, остановившись, увидал скорбное зрелище, невыносимое для моего взора» (Либаний, Речи, I.208)
[17]. Не подлежали телесному наказанию лишь полноправные свободные граждане Рима (впрочем, будучи наследием Республики, эта привилегия, в сущности, утратила всякий практический смысл в имперский период). Соответственно, видя на теле человека рубцы от плетей или клеймо, вы могли бы сразу заключить: перед вами раб, вольноотпущенник или преступник.
Суровость судебных приговоров преследовала сразу несколько целей. Считалось, что казнь или изгнание: способствуют обеспечению всеобщей безопасности, поскольку навсегда устраняют криминальные элементы из общества; удерживают других от повторения подобных преступлений; очищают честь и достоинство общества от оскорбления, нанесенного преступлением. Именно так трактовали закон сами римляне, и он был сформулирован достаточно четко. Историк римской культуры Авл Геллий (II век) говорит о причинах для наказания за провинности: для исправления человека; для защиты достоинства пострадавшего; для устрашения всех прочих. Да и во вступительном слове к «Дигестам» первым делом прямо подчеркивается, что правосудие поощряет добродетель (Дигесты, I.I.1).
Римская судебно-правовая система, возможно, была неповоротливой и реагировала на многие тяжкие уголовные преступления с запозданием, но если уж реагировала, то осужденные наказывались примерно и наглядно, при массовом стечении людей и самыми доходчивыми методами, непременно с использованием самого грубого, а потому и понятного всем и каждому насилия. Мы вправе не одобрять столь жестокий подход, но не исключено, что он был единственно мыслимым прагматичным ответом на вызовы той эпохи с учетом ограниченных возможностей правоохранителей. Лишь свирепостью наказаний удавалось хоть как-то компенсировать низкую раскрываемость преступлений. Здесь, кстати, вполне уместна аналогия с современными лотереями, в которых лишь головокружительная сумма джекпота компенсирует мизерный шанс выигрыша и побуждает к участию. Вот и в Древнем Риме, судя по всему, не располагали иными методами принуждения людей к законопослушанию, нежели показательные расправы над теми немногими преступниками, которых удалось задержать.
РАСПОЯСАВШИЙСЯ ИМПЕРАТОР
Вернемся к сообщениям о ночных разбойных нападениях Нерона на прохожих. Что мы можем здесь сказать? Мы не знаем (и вряд ли когда-нибудь узнаем), что именно происходило в то время и происходило ли вообще, но едва ли мы сильно ошибемся, если предположим, что кому-то было очень выгодно сделать эти истории достоянием общественности, поскольку они прицельно бьют по самым чувствительным точкам римской элиты. Ведь перед нами император, опустившийся до сближения с людьми из самых низов. Не надо забывать, что, рассорившись с сенатом, Нерон стал искать популярности и поддержки у простонародья с целью легитимизации своего правления. Так разве найдется лучший способ показать всю глубину падения Нерона и вместе с тем всю степень его сближения с плебсом, чем изобразить императора, ведущего себя как последний плебей? Приписываемые ему деяния имели место под покровом ночи в таких глухих закоулках города, куда благоразумные римляне опасались и заглядывать. То были городские кварталы, буквально олицетворявшие всё самое дурное и порочное, что только имелось в ту пору: мир, преисполненный насилия и населенный вышедшими из-под контроля людьми; мир, где от традиционных добродетелей, позволивших Риму завоевать и построить свою империю, давно не осталось и следа… Но, вероятно, прежде и превыше всего образ распоясавшегося императора являлся метафорой правителя, утратившего всякую легитимность, а потому заслуживающего и суда наравне с обычными уголовниками, и физического наказания за свои злодеяния.
