О высочайшей степени значимости образа императора и символов императорской власти для правящего режима свидетельствует уже то, что даже оскорбление любой из его многочисленных статуй могло быть квалифицировано как измена. Закон скрупулезно оговаривает исключения, согласно которым не совершает преступления против величия тот, кто случайно толкнул статую или бросил в нее камень. Можно представить всю степень ужаса, который испытал человек, застигнутый за чем-то подобным. Людей, вероятно, довели до такой паранойи на почве обращения с образом императора, что во II веке власти даже специально оговорили: можно продавать статую цезаря, пока она не освящена в храме (XLVIII.IV.1.5). Тацит описывает случай, когда некто был оправдан за переплавку серебряной статуэтки императора (Анналы, III.70). Каракалла требовал судить тех, кто мочился возле статуй, усматривая за подобными жестами личное оскорбление. И подозрения Каракаллы были вполне оправданны, поскольку его статуи по всей империи римляне с большой радостью уничтожали, получив известия о гибели государя (Жизнеописания августов, XIII.V.7). Статуями дело не ограничивалось. Любые повреждения изображения императора также могли быть сочтены актами государственный измены, равно как и любые словесные нападки на императорскую особу. Позднейший, уже византийский закон 392 года разъясняет, что императоры могли милостиво даровать прощение тому, кто допустит хулу в их адрес по причине опьянения или безумия, но при этом закон столь же недвусмысленно дает понять: императоры должны доподлинно знать, что именно было о них произнесено, прежде чем принимать решение о помиловании (Codex Iustiniani, IX.VII.1).
Отдельную проблему представляло острое нежелание магистратов проходить мимо малейшей возможности подчеркнуть свою преданность режиму суровыми приговорами любому обвиняемому в покушении на оскорбление императорского образа. Был даже принят закон, предписывавший судьям принимать во внимание репутацию обвиняемого. Не являлось ли высказанное уважение императору лишь оговоркой? Безрассудных людей следует порой извинять, как принято извинять сумасшедших. Действительно, кто в здравом уме осмелился бы прилюдно поносить замечательного и мудрого императора (Дигесты, XLVIII.IV.7.3)? Гораздо полезнее выяснить, не было ли у подозреваемого соучастников, не состоял ли он в преступном сговоре с целью государственной измены (Павел, Сентенции, V.XXIX.2). Ради обеспечения законной возможности для неукоснительного соблюдения последнего правила еще божественный Август предусмотрел хитрый маневр в обход действовавшего во все времена запрета на применение к рабам пыток ради получения показаний против их хозяев: сначала следовало заставить этих последних продавать рабов государю, а затем допрашивать, ведь рабы перестанут принадлежать подсудимому (Кассий Дион, Римская история, LV.5). Так императоры получили полную свободу в свое удовольствие выпытывать из выкупленных рабов подозреваемых всю подноготную об истинных планах и замыслах их бывших хозяев.
ДАМОКЛОВ МЕЧ
Когда Цицерону понадобилось красочно описать все тяготы единоличной власти, он поведал историю об угодливом льстеце по имени Дамокл при дворе сицилийского тирана Дионисия II Сиракузского. Раболепствуя перед правителем, Дамокл воскликнул: «Как, должно быть, повезло Дионисию, ведь тот обладает такими богатством и властью!» В ответ тиран предложил Дамоклу испытать все прелести царской жизни на себе, а когда тот согласился, усадил его на трон. Но едва лишь Дамоклу почудилось, будто он на верху блаженства, выяснилось, что прямо над троном Дионисий приказал подвесить к потолку блестящий меч; орудие держалось лишь на конском волосе. Очень скоро Дамокл взмолился, чтобы его освободили, ибо осознал, что власть приносит также страх и опасность (Цицерон, Тускуланские беседы, V.21).
Неудивительно, что жизнь в атмосфере неотступного страха делала императоров крайне мнительными и подозрительными, хотя, по правде говоря, у них действительно не было никаких оснований верить в надежность их личной охраны. Поэтому прежде и превыше всего императоры опасались убийц. Как-то раз в конце 182 или в начале 183 года император Коммод находился в Колизее и наблюдал представление. В императорскую ложу прокрался его друг Клавдий Помпеян. Этот мужчина был помолвлен с племянницей императора, дочерью его сестры Луциллы, причем, по слухам, состоял в связи и с девушкой, и с ее матерью. Возможно, так он и стал приятелем Коммода, часто пировал вместе с ним и сопровождал в «юношеских забавах». Но на сей раз вместо дружеского приветствия императору Клавдий Помпеян занес меч и объявил: «Смотри, вот что послал тебе сенат!» Потратив драгоценные секунды на эти эффектные слова, несостоявшийся убийца дал время телохранителям, и Коммод на первый раз отделался испугом. Многих после этого казнили или сослали по обвинению в причастности к заговору. Некоторые источники, относящиеся непосредственно ко времени событий, указывают на причастность к событиям кое-кого из членов семьи Коммода, а идею и план устранения государя приписывают Луцилле; ее впоследствии сослали, а в ссылке убили, пощадив, впрочем, двух ее детей (Кассий Дион, Римская история, LXXIII.4–6). Вопрос о том, правду ли сказал Помпеян и действительно ли покушение готовилось при широкой поддержке сенаторов, остается открытым. Но в том, что сам Коммод принял его слова за чистую монету, нет ничего удивительного, как и в том, что его отношения с сенатом после этого становились всё хуже и хуже. За время своего правления Коммод столкнулся с целым рядом заговоров, и, как следствие, чем уязвимее он себя ощущал, тем жестче становился его диктат по отношению к враждебному окружению. В итоге преисполненный страха и никому, включая близких, не доверяющий Коммод самоустранился от публичных дел. Он однозначно был не первым и не последним римским императором, отреагировавшим на тревожные перипетии пребывания в роли первого лица подобным образом. Еще Тиберий, всего лишь второй по счету император, за полтора века до Коммода проторил эту дорогу и долгие годы правил дистанционно, уединившись на собственной вилле на острове Капри.
История покушения Помпеяна на Коммода также вскрывает, насколько часто в заговоры оказывались вовлечены родные и близкие императоров. Впрочем, это и не удивительно, учитывая, что потенциальные соперники в борьбе за верховный титул в системе династического правления не могли не входить в круг семьи действующего императора; отсюда и страх перед ними, а от страха недалеко и до обвинений ближайших родственников в измене, которые и случались с незавидной регулярностью. Нерон, к примеру, казнил Антонию, дочь Клавдия, за то, что та отказалась выйти за него замуж, обвинив ее в попытке переворота. Так рассказывает историк Светоний, добавляя, что «за ней последовали остальные его родственники и свойственники», включая молодого фаворита матери Нерона по имени Авл Палатий. Император считал, что его мать Агриппина «любила этого юношу и внушала ему надежду на власть». Поэтому Нерон якобы даже изнасиловал его, прежде чем казнить, со словами: «Пусть теперь моя мать придет поцеловать моего преемника!» Был у Нерона еще и пасынок Руфрий Криспин, рожденный его второй женой Поппеей от ее первого мужа. После ее смерти (как считается, по вине самого Нерона, который якобы ударил беременную Поппею ногой в живот) государь приказал, чтобы мальчика утопили его рабы, пока тот будет ловить рыбу. Нерона настораживали забавы ребенка: тот позволял себе играть в императора. Нерон также отправил в изгнание Тускуса, сына своей няни, который, находясь в служебной поездке в Египте, пользовался банями, построенными специально для государя (Светоний, Нерон, 35).
