В каком-то смысле новая практика платного доступа к правосудию была даже честнее традиционной практики патроната, которую также можно считать изощренной формой коррупции. В ранней империи ничего не делалось без связей с нужными людьми в нужных местах. В позднем Риме и ранней Византии хотя бы состоятельные люди получили возможность доступа к требующимся им услугам за установленное денежное вознаграждение, а не по протекции. В реальности, конечно, покровительство оставалось мощным инструментом и в поздней империи, но жизненно необходимым оно здесь являлось лишь для решения вопросов высочайшего уровня, требовавших связей в имперском суде или центральном бюрократическом аппарате. Между тем местные и имперские власти всё чаще вступали в непримиримые конфликты друг с другом. Ритор IV века Либаний жалуется, что в деревнях местные жители предпочитают прикармливать понемногу местное же начальство и под его покровительством изгонять сборщиков податей в императорскую казну (Речи, I.47.7–8).
Усиление роли денег свидетельствует о том, что в корне изменилась сама природа протекции, ибо именно покровительство на платной основе полностью вписывалось в логику новой структуры государственного управления. Институт патроната изначально включал налаживание сетевых контактов с местными элитами, и в политической культуре поздней империи этот компонент сохранился, но в дополнение к нему важнейшую роль стало играть наличие связей в высшем эшелоне централизованного управления государством. И денежные подношения служили наилучшим способом заручиться поддержкой далекой, безликой и подверженной ротации столичной бюрократии. Таким образом, нельзя ограничиваться простой констатацией того факта, что на смену патронату, основанному на знакомствах и связях, пришла новая система покровительства, основанного на узаконенном подкупе. Ведь в конечном счете деньги — отнюдь не нейтральное платежное средство, но отражение текущего политико-экономического устройства общества. И в позднем Риме и ранней Византии именно деньги стали играть роль механизма обеспечения работоспособности системы, основанной на удаленном — и в географическом, и в социальном отношении — покровительстве, которое покупалось богатыми землевладельцами с периферии у элиты в центре сосредоточения власти. Именно это и позволяло состоятельным слоям римского общества выстраивать удобные для всех отношения, в сущности, круговой поруки, участникам которых совершенно не обязательно было состоять в личном знакомстве и вступать в контакты. Естественно, что в такой обстановке государство перестало бороться с коррупцией и занялось ее упорядочением и регулированием.
ПРЕСТУПНЫЕ ХРИСТИАНЕ
Итак, государственный аппарат разросся, христианство стало официальной религией, но всё это, вероятно, больше повлияло на риторику, касающуюся преступности, чем на саму преступность. Кроме того, «прорастание» во властные структуры означало для христиан утрату ореола мученичества и отказ от былого радикализма. Зато обласканная императорами церковь получила возможность для немереного обогащения. Статус государственной религии открыл перед христианами массу благих возможностей, позволив развернуть колоссальную программу строительства храмов за казенный счет и даже мало-помалу добиваться повышения ассигнований на оказание помощи страждущим. Ну и, конечно же, после получения христианством статуса официальной религии в лоно церкви бесперебойным потоком хлынули талантливые и амбициозные люди. Так из подпольной религии угнетенных и гонимых христианская церковь в мгновение ока превратилась в уютный общий дом для богатых и респектабельных. Многими носителями раннехристианских ценностей из числа простых людей это преображение расценивалось как продажа церковью самой себя мирским властям — тому самому государству, которое совсем недавно ее нещадно преследовало.
Часть христиан жестко воспротивилась наметившемуся при Константине курсу на огосударствление церкви. В Северной Африке, например, местные общины наотрез отказывались принимать обратно в лоно церкви тех, кто предал ее в период гонений Диоклетиана. Поскольку император не желал отступаться от своего требования, означенные общины отделились от ортодоксальной кафолической церкви и устроили собственные молельни. В скором времени в большинстве городов и селений христианские общины оказались расколоты между признаваемыми Римом епископами и епископами ослушников, которых прозвали донатистами
[95]. Так, едва приняв христианство, Константин через считаные годы сам оказался в весьма щекотливом положении гонителя догматического меньшинства за отказ следовать официальной линии высшего церковного руководства. Самые радикальные из донатистов — так называемые циркумцеллионы
[96] — нападали на усадьбы землевладельцев-христиан кафолического исповедания и отпускали на волю их рабов. Наконец, почитая христианских мучеников периода гонений, некоторые донатисты в исступлении веры врывались в римские магистратские суды с целью спровоцировать их на вынесение себе смертного приговора, дабы обрести святость старым проверенным способом.
Еще одним прямым следствием обращения Константина стала практика вовлечения императора во всевозможные богословские диспуты. Когда богослов из Александрии Египетской по имени Арий оспорил догмат о предвечном триединстве Бога Отца, Сына и Святого Духа, настаивая на изначальности и первичности Бога Отца, а Сына почитая за Бога сотворенного, эта мысль многих соблазнила своей простотой и логичностью: для римской культуры очень важна была идея о наследовании сына своему отцу и выполнении его воли; отношения между отцами и сыновьями являлись одним из краеугольных камней римского общества. Вот и Всевышний породил Иисуса, дабы тот на земле исполнил отцовскую волю, прежде чем воцариться на небе одесную от него; значит, Отец существовал раньше Сына. Всё бы ничего, но слишком уж это было похоже на языческое многобожие. Константину, который едва стал единовластным правителем всей империи, претила сама мысль о возможности политеистического разделения высшей власти между несколькими лицами, пусть даже всего тремя. И он был преисполнен решимости сделать так, чтобы в его христианской империи владычествовал единый Бог, а Его единственным полномочным представителем на земле выступал лично он, император. А посему Константин впервые в истории призвал всех христианских епископов явиться на общее собрание, дабы раз и навсегда разрешить этот вопрос. В результате в город Никея (к югу от Босфора) съехалось около двухсот приглашенных — чтобы разработать и утвердить общую для всех позицию. Последнее слово, надо понимать, осталось за инициатором Никейского собора, пусть он и не был епископом, предложившим решение, устроившее практически всех присутствовавших. Было постановлено считать все три ипостаси Троицы «единосущными», то есть имеющими одну природу. Считаных несогласных отлучили от церкви, а затем и вовсе изгнали за пределы империи.
