* * *
Дни потянулись однообразной чередой. Мама была постоянно занята — в те дни, когда она не занималась лечением папы, она посещала римские клиники, или читала лекции, или что-то ещё. Как оказалось, итальянские лекари её прекрасно знали, и её авторитет у местных был где-то в районе вершины Монблана. Во всяком случае, когда она читала лекции, послушать её приезжали и из других городов. Мир специалистов всегда довольно тесен, и они прекрасно знают кто в нём есть кто, и чего стоит.
Про нас с Ленкой совершенно забыли, точнее, о нас с самого начала никто и не вспоминал. Зачем папа так настаивал на моём приезде, оставалось только гадать. Возможно, у папы за многочисленными заботами уже успело вылететь из головы, зачем я был ему нужен.
Словом, мы оказались предоставлены сами себе. Не сказать, что мы особенно скучали — практически всё наше время отнимали занятия. В Академиуме нам ясно дали понять, что на послабление на экзаменах мы можем не рассчитывать; совсем наоборот, нам придётся доказывать, что пропуск занятий не отразился на уровне наших знаний, и они соответствуют стандарту Академиума. В то немногое время, что оставалось у нас от занятий, мы либо гуляли в окрестностях нашего палаццо, разглядывая виллы старинных итальянских фамилий, либо сидели в каком-нибудь кафе, наблюдая итальянцев в их, так сказать, естественной среде обитания. Надо сказать, что они были заметно спокойнее наших, хотя и у них имелась некоторая склонность к крикливости и чрезмерной жестикуляции. Выражалось это не так уж сильно — наш Джованни был даже для местных не типичен. Впрочем, он заметно убавил экспрессии после того разговора с мамой, а что касается Фабио, то с его разговорчивостью на уровне табуретки мы скоро вообще перестали его замечать.
В одну из наших вечерних прогулок мы, вместо того, чтобы гулять в районе вилл, углубились в лабиринт причудливо извивавшихся узеньких улочек. Зима — мрачноватое время даже в Италии. Свинцовые тучи и регулярно начинающий моросить мелкий дождик настроения не добавляли. Мы молча шли по мощённому неровными булыжниками тротуару, думая каждый о своём. Подняв глаза, я обратил внимание на дверь в глухой стене, куда по одному и парами заходили люди. Прямо над дверью в стену был вделан простой металлический крест.
— Что там такое, Джованни? — спросил я.
— Церковь слёз Девы Марии, — ответил он. — Очень старая церковь, очень почитаемая. Там в закупоренной склянке хранится настоящая слеза Богородицы.
— Давай зайдём, Кени, — попросила Ленка. — Я ни разу не была в христианском храме.
— Ну и дальше не стоит, — проворчал я. Затем я вдруг вспомнил о своих родных, оставшихся в другом мире, и на меня нахлынуло чувство острой грусти. «Свечку бы хоть за них поставить», — мелькнула мысль. Я вздохнул и согласился: — Ладно, давай зайдём.
Уже зайдя, я вспомнил, что в католических храмах свечки не ставят, точнее, свечи у них ставят молящиеся, и от язычника это будет выглядеть неуместно. Поэтому я ограничился тем, что коротко поклонился кресту.
Церковь действительно была старой. Маленькая, темноватая, с узкими, похожими на бойницы окнами и двумя рядами простых скамей, до блеска отполированных поколениями прихожан. Во всём чувствовалась старина. Не знаю, существовала ли эта церковь во времена Рима, но в каждой мелочи здесь чувствовался дух столетий. А ещё здесь чувствовалось что-то ещё, что я не сразу сумел распознать. Присутствие… то странное и тревожное ощущение, которое я до этого испытал лишь однажды, когда встретился с Хорсом. Успела промелькнуть мысль, что я напрасно сюда пришёл, а затем ощущение присутствия начало стремительно нарастать.
На меня волной накатил страх. Я слишком поздно вспомнил, что настоящий Христос не имел ничего общего с булгаковским Иешуа Га-Ноцри, мирным странствующим проповедником. Ему, конечно, было далеко до бога-отца, который мог без всяких рефлексий уничтожить целый город только за то, что там стала излишне популярной идея толерантности
[31], но всё же и у него характер был не сахарный. Можно вспомнить, к примеру, как он устроил погром, опрокинув столы с деньгами и разогнав пинками торговцев, продававших жертвенных животных. Торговцы продавали их от храма, и по большому счёту, ничем не отличались от тех, кто в наше время продаёт в церквях свечи, но чем-то они Христу не приглянулись, и дело для них кончилось плохо.
Ощущение присутствия стало почти физически непереносимым, голова закружилась, сознание на миг померкло, и внезапно я очутился непонятно где. Я стоял — или висел? — в слегка мерцающем жемчужном тумане. Напротив меня стоял (висел?) странно одетый человек — в сандалиях, простых штанах из некрашеного полотна, и в такой же рубахе, длиной почти до колен, подпоясанной простым шнурком. Он внимательно посмотрел на меня, а затем мигнул, как изображение в телевизоре, и оказался одетым в обычный клубный пиджак и что-то вроде джинсов. Несложно было угадать кто это, так что я поклонился и молча ожидал что будет дальше. Главный вопрос, который волновал меня, заключался в том, кто такой Христос — человек, ставший богом, или же бог, вселившийся в человека? Если с человеком, пусть и поднявшимся до божественности, ещё можно было найти общий язык, то договориться с богом было гораздо сложнее. Нелегко договариваться с тем, кто изначально воспринимает тебя всего лишь ресурсом, примерно, как человек воспринимает корову.
Тот молча разглядывал меня.
— Любопытно, — наконец сказал он. — Очень ясный отпечаток отколовшегося мира. Интересный у меня появился почитатель.
— Со всем уважением, я не твой почитатель, — отказался я.
— Ты крещёный, — указал он.
— Крещёный не я, а тот, что был там, — ответил я. — Я же родился здесь, и к тебе не имею никакого отношения. Со всем возможным уважением.
— Но тем не менее связь есть, и я её вижу.
— Если какая-то связь и осталась, то я отказываюсь от неё, — заявил я.
— Для разрыва связи недостаточно, чтобы человек отверг бога, — ответил он, задумчиво меня разглядывая. — Нужно также, чтобы и бог отказался от человека. Впрочем, связь и в самом деле слаба. Оставим пока этот вопрос. Скажи, зачем в таком случае ты пришёл сюда?
— Я пришёл, чтобы попросить тебя позаботиться о родных того, кто умер там.
— Ты же знаешь, что я этого не могу, — с удивлением взглянул он на меня. — Не знаешь? Ты даже этого не знаешь? А ты хотя бы знаешь, что сущность, которой ты по глупости своей решил служить, чужая для этого мира? И что для того она тоже чужая?
— То есть получается, что именно пришествие Силы послужило причиной расхождения миров? — осенила меня мысль.
Мой собеседник усмехнулся, ничего не ответив.
— Скажи мне, отвергающий бога, — вместо этого спросил он, — как можно назвать человека, который отбросил всё родное для него и решил служить чужаку, вторженцу?
— Наверное, так же, как можно было назвать иудеев, мирившихся с властью Рима, — ответил я осторожно. — И много ли осталось бы людей в Иудее, реши кто-то вдруг казнить их, как предателей?
