— А их непременно нужно вытеснить?
— Хороший вопрос, — задумался епископ. — Пожалуй, и необязательно. Но в таком случае они должны принести присягу владетелю земли и согласиться платить налоги. А добиться этого, наверное, будет гораздо сложнее, чем просто выгнать их из леса. Перерожденцы называют себя вольным народом и ничьей власти над собой признавать не хотят.
— В этом и состоит подвох?
— Да, именно в этом, — кивнул фон Херварт. — Понимаете, в чём юридическая хитрость — если на вашей земле существует анклав, не подчиняющийся вашей власти, и вы не смогли подчинить его в течение трёх лет с момента гоминиума
[55], то это означает, что вы не вступили в собственность. Закон называет такую ситуацию «незавершённой инвеститурой
[56]». В этом случае папа может объявить гоминиум недействительным.
— А можете объявить и вы, как непосредственный сюзерен? — уточнил я.
— А могу и я, — улыбнулся епископ.
— И это будет, по сути, означать лишение меня баронства?
— По сути, так, — развёл руками фон Херварт. — Хотя в законе это называется «отвергнутым вассалитетом». То есть считается, что вы сами отвергли.
— Интересный закон, — заметил я кисло.
— Ну, для его принятия в своё время были веские основания. Но временами, как мы видим, его можно использовать несколько нестандартно. Полагаю, вы чем-то серьёзно рассердили его святейшество — он давно уже раздумывал, кому вручить эту награду, но вы так стремительно сумели её перехватить. — Епископ снова закхекал.
Неплохо я попал. Пускай и будет считаться, что я сам отверг, на самом деле это, в сущности, мало чем отличается от лишения дворянства. В княжестве имперское дворянство, конечно, значит немного, но в империю потом лучше не ездить — позорище будет изрядное. Да и в княжестве мне это уважения не добавит.
— Отказаться от баронства, я так понимаю, уже невозможно? — спросил я, обдумывая ситуацию.
— Боюсь, что это невозможно, — улыбнулся епископ. — Вы уже приняли его, и отказ на данном этапе будет ещё хуже незавершённой инвеституры. Хотя здесь я могу немного вам помочь — мы можем провести временную инвеституру, которую нужно подтверждать каждый год. В этом случае её невозможно будет объявить незавершённой. Ну а если вдруг вам это надоест, то вы можете отказаться её возобновлять, и это будет выглядеть гораздо лучше, чем аннулирование гоминиума папой. Бароном вы, конечно, при этом перестанете быть, но в целом на репутации это почти не скажется.
Звучит, конечно, замечательно, но это предложение рассчитано совсем уж на дурачка. При временной инвеституре я стану кем-то вроде временно исполняющего обязанности барона. Чтобы потом снова стать настоящим бароном, придётся крепко постараться это заслужить. А они будут водить у меня перед носом этой морковкой, и так может продолжаться годами и десятилетиями. Ну а если у меня вдруг получится решить проблему с лесными, то баронство у меня можно будет моментально и совершенно законно отобрать, просто не возобновив временную инвеституру. Хотя это не такой уж плохой вариант, если я действительно хочу отказаться от баронства, но вот хочу ли я этого?
— Благодарю вас, ваше преосвященство, — ответил я без энтузиазма. — Я очень тщательно обдумаю ваше предложение.
Глава 18
— … и хранить верность престолу Святого Петра в лице моего сюзерена епископа Дерптского. Перед богом и людьми клянусь блюсти на своих землях интересы церкви Христовой и защищать её не щадя живота своего…
Церемония гоминиума протекала обычным образом, хотя подготовка к нему заняла несколько дней. Камнем преткновения оказался текст церковной вассальной присяги, включающий в себя обязательства, которые я принять на себя никак не мог, например, клятву нести свет веры язычникам. Поскольку единственными граничащими с Ливонией язычниками были русские, с моей стороны это было бы довольно опрометчивым обещанием, даже учитывая, что эта клятва уже тысячу лет как стала формальностью.
В конце концов мы сошлись на том, что я поклянусь защищать церковь только на своих землях, и не буду брать на себя обязательств более общего характера. Помогло главным образом то, что технически я не являлся язычником — если бы я был поклонником какого-то из богов, вассальная клятва, скорее всего, стала бы вообще невозможной. Хотя в наше время религиозная нетерпимость, присущая христианству и прочим религиям единобожия, в значительной мере сгладилась, никак нельзя было сказать, что она исчезла до конца.
Конечно же, на временную инвеституру я не согласился — это сразу бы сделало меня не бароном, а просто временным управляющим, которому дали подержать баронство на время отсутствия хозяина. Таким образом, у меня сейчас было три года, чтобы навести порядок в баронстве. Через три года, если инвеститура не будет опротестована, баронство у меня уже никто не сможет отобрать, что бы я ни делал — конечно, при условии, что я не буду грубо нарушать вассальную присягу. Ну а если за эти три года я так и не сумею решить проблему с анклавом лесных, то инвеституру обязательно опротестуют — не думаю, что церковники дадут мне какую-то поблажку. Либо запросят за поблажку цену, которую я вряд ли захочу платить.
А на кого жаловаться? Разве что на себя — неумеренная жадность всегда приводит к проблемам. Я захотел сам поиметь что-нибудь с папы, но сильно себя переоценил. Правильнее было бы сразу рассказать матери про похищение, и отправить её разговаривать с папой. Папа от мамы тоже откупился бы чем-нибудь, но провернуть с ней подобный трюк он вряд ли бы рискнул. С другой стороны, можно ли добиться уважения, постоянно прячась за мать? Да я и сам этого не хочу — если уж я принял на себя роль главы семьи, то надо соответствовать.
Церемония была достаточно заурядной, так что присутствующих было немного, исключительно мои соседи. Леон Кнеллер барон фон Нейгаузен — кряжистый мужчина средних лет с небольшой шкиперской бородкой, — смотрел на меня тяжёлым взглядом. У меня было стойкое ощущение, что с баронством Нейгаузен отношения у нас не сложатся. Карл Штернберг барон фон Кастер наблюдал за церемонией с непонятной полуулыбкой, опираясь на вычурную трость. С ним пока всё неясно. Тереза Вальдфогель, аббатиса монастыря святой Анструды в Ольденторне, взирала на меня холодно, брезгливо поджав губы. Последний из соседей, Август Герстле, аббатграф Оденпе, выглядел дружелюбнее прочих, хотя это могло оказаться и маской. Самые опасные враги — это те, кто прикидывается друзьями.
Надо сказать, что титул аббатграфа оказался для меня удивительным открытием; я даже не сразу смог поверить, что меня не разыгрывают. Мирянин, который владеет — владеет! — монастырём, и использует его исключительно как доходное предприятие
[57] — сам бы я, пожалуй, не додумался, что такое возможно. Оказалось, что очень даже возможно. Католическая церковь не перестаёт поражать меня своей предприимчивостью. Совершенно неудивительно, что именно она породила в нашем мире протестантство с его искренней убеждённостью, что богу милее тот, кто больше зарабатывает.
