И опять воцарилась печальная тишина. Затем Джон Флеминг сказал:
– Я понимаю, почему у вас сложилось такое мнение.
– Да хрена с два! – Я поднял голову. – Даже пытаясь оправдаться за все то дерьмо, что ты натворил, ты продолжаешь лить на меня все то же дерьмо.
– Ты просто зол. – Опять этот идиотский кивок.
– Неужели? Ты видишь других людей насквозь, папа. Теперь я понимаю, почему на телевидении тебя считают музыкальной легендой.
Он положил руки на стол и переплел свои длинные узловатые пальцы.
– Я знаю, тебе хотелось бы получить что-то от меня, Люк, но если ты надеешься услышать о моих сожалениях из-за того, что я выбрал карьеру, а не семью, то я не могу с этим согласиться. Я признаю, что причинил много зла тебе и твоей матери. Я даже готов сказать, что был эгоистом, так как это правда, но я делал то, что считал для себя правильным.
– В таком случае, – взмолился я, словно совсем маленький ребенок, отчего мне стало очень стыдно, – что я здесь делаю?
– Ты поступаешь так, как считаешь правильным для себя. И если ты сейчас уйдешь и никогда больше не станешь со мной разговаривать, я приму это.
– Значит, ты попросил меня потратить в общей сложности восемь часов на дорогу, только чтобы сказать мне, что поддерживаешь мое право решать, хочу ли я видеться с тобой или нет? Что это за херня?
– Я все понимаю. Но я также осознаю, как мало возможностей у меня осталось в этой жизни.
Я вздохнул.
– Да, папа, ты хорошо знаешь, когда разыграть карту с твоим раком.
– Я был честен с тобой.
Мы оказались в тупике, из которого, казалось, не было выхода, и просто смотрели друг на друга. Меньше всего мне сейчас хотелось слушать, как Джон Флеминг будет придумывать новые изощренные способы донести до меня мысль о том, что я никогда не был ему нужен. И теперь я даже не мог просто уйти, хлопнув дверью, не чувствуя себя при этом мерзавцем. В отчаянии я вцепился пальцами в руку Оливера.
– Вы не были честным, – сказал он. – Вы были правдивым. Я барристер и вижу разницу.
Джон Флеминг настороженно взглянул на Оливера.
– Боюсь, я вас не понимаю.
– Все, что вы сейчас говорите, на первый взгляд не вызывает никаких возражений. Однако вы пытаетесь принудить нас поставить знак равенства между тем, что вы бросили вашего трехлетнего ребенка, и попыткой Люсьена призвать вас к ответственности за выбор, который, по вашим словам, был сделан абсолютно добровольно. И это неправильно. Потому что такие поступки невозможно поставить в один ряд.
Эти слова вызвали у отца сухую улыбку, однако он не решился посмотреть Оливеру в глаза.
– Я знаю, что с юристами лучше не спорить.
– То есть вы понимаете, что я прав, но не можете этого признать, поэтому предпочитаете пошутить насчет моей профессии и надеетесь, что Люсьен ошибочно примет этот ваш ответ за возражение мне.
– Ну хорошо, – Джон Флеминг развел руками, словно призывал всех успокоиться, – вижу, что ситуация накаляется.
– Вовсе нет, – холодно возразил Оливер. – Мы с вами сохраняем ледяное спокойствие. Проблема в том, что последние десять минут вы причиняете сильную боль вашему сыну.
– Вы высказали свою точку зрения, и я благодарен вам за это. Но все это касается только меня и Люсьена.
Я вскочил так резко, что мой стул упал и со всей силы грохнулся о старинную ланкширскую плитку.
– Не смей называть меня Люсьеном! И ты никогда, никогда – я взмахнул руками, словно пытался обхватить ими все на свете, – так не поступишь со мной! Ты сам обратился ко мне. А в итоге именно мне пришлось из кожи лезть вон, чтобы встретиться с тобой, теперь же я еще должен нести ответственность за то, что у нас все пошло наперекосяк.
– Я…
– И если ты хочешь сказать: «Я понимаю, откуда это у тебя», или: «Я тебя слышу», или еще что-то в этом духе, то видит бог, я от тебя живого места не оставлю, и плевать, что ты больной раком старик!
Он возвел руки к небу, то ли чтобы обратиться к Иисусу, то ли пытаясь сказать: «Иди сюда, брат».
– Если тебе этого хочется, действуй.
Как ни странно, но я почувствовал облегчение, когда понял, что не испытываю желания ударить его.
– Я понимаю, – сказал я, подражая протяжной манере речи Джона Флеминга, – почему тебе хочется, чтобы я это сделал. Но боюсь, я не смогу осуществить твое желание.
Может, мне это показалось, но в тот момент я увидел разочарование на лице отца.
– Послушай, – продолжал я, – решать тебе. Либо ты в самом деле попытаешься провести со мной немного времени там, куда я смогу нормально добраться. Либо я сейчас уйду отсюда, а ты будешь умирать от рака в одиночестве.
Джон Флеминг долго молчал.
– Возможно, я это заслужил.
– Мне плевать, заслужил ты или нет. Но будет так и не иначе. Так что скажешь?
– Через пару дней я буду в Лондоне. Тогда и встретимся.
Я очень глубоко вздохнул.
– Отлично. Пойдем, Оливер. Мы едем домой.
Глава 30
Мы выехали с фермы в молчании.
– Если не возражаешь, – сказал я, – давай на этот раз обойдемся без «Ночной Долины»?
– Конечно, не возражаю.
Мягкий рокот двигателя наполнил салон. И спокойное ритмичное дыхание Оливера. Я прижался головой к окну и смотрел, как мимо меня в серой дымке пролетает шоссе.
– Ты…
– Можно я поставлю музыку? – спросил я.
– Разумеется.
Я установил телефон на док-станцию и включил «Спотифай». Возможно, это говорило о том, что мне срочно требовалась помощь психотерапевта, но по какой-то причине я решил послушать один из старых альбомов Джона Флеминга. После некоторых колебаний я с легким волнением ввел в поисковую строку: «Права человека», и вот блин, сколько же сразу выпало результатов! И это не считая разных подборок, ремиксов и юбилейных изданий. Всего там было примерно тридцать альбомов, включая «Дикие холмы», который он записывал вместе с мамой и который я никогда, никогда не слушал.
Я никак не мог выбрать между «Долгой дорогой домой» – его последним релизом – и «Левиафаном» – всем хорошо известным альбомом, завоевавшим в 1989 году «Грэмми», и в конце концов решил все-таки послушать «Левиафан». Последовала короткая пауза, пока загружались треки. А затем агрессивный прогрессив-рок грянул из динамиков, которые были совершенно не рассчитаны на такую музыку.
Хотя если честно, я и сам, кажется, не был на такую музыку рассчитан.
