Лет в тринадцать, как одержимый, я слушал песни Джона Флеминга. А потом решил, что больше никогда не буду этого делать, поэтому сейчас они вызывали у меня весьма странные чувства. Я очень хорошо помнил их – не только музыку, но и те чувства, которые переживал тогда, и каково это, когда тебе тринадцать и твой отец одновременно так близко и так далеко от тебя. Он весь был в этой музыке. И даже теперь, после того, как я битый час орал на него, я не мог сказать, что он присутствовал в моей жизни.
Оливер бросил на меня быстрый взгляд.
– Это…
– Ага.
– Довольно… громко.
– Да, в 80-е он был громким, зато в 70-е у него были сплошь деревья и колокольчики.
И снова – циничное рычание и звуки электрогитары.
– Прости мое невежество, – сказал Оливер, – но о чем он поет?
– По словам мамы – и, если хочешь, мы можем проверить эту информацию в «Википедии» потому что, когда я в последний раз слушал этот альбом, «Википедии» еще не существовало, – эта песня про Великобританию времен Тэтчер. Ну, знаешь, в 80-е в этой стране все так или иначе было связано с Тэтчер.
– Этот альбом не имеет никакого отношения к «Левиафану» Гоббса
[62]?
– Эм… возможно. Хотя если под Гоббсом ты имел в виду не того мультяшного тигра, то я не знаю, о чем ты.
Оливер усмехнулся.
– Ну, он назвал свою группу «Права человека». Вот я и предположил, что, возможно, его интересовала философия семнадцатого и восемнадцатого веков.
– Вот блин. – Я откинул голову на подголовник. – Похоже, всем известно о моем отце больше, чем мне самому.
– Мне мало что известно о твоем отце, но я многое знаю о Просвещении.
– Угу, но меня вряд ли утешит то, что ты знаешь о моем отце и об истории больше меня самого.
– Послушай, – еще один быстрый взгляд в мою сторону, – я не имел в виду ничего такого.
– Знаю. Но мне нравится подкалывать тебя, играть на твоем чувстве вины, свойственном представителям среднего класса.
– В таком случае тебе, наверное, приятно будет услышать, что меня мучают сомнения по поводу того, стоило ли мне так уговаривать тебя увидеться с отцом.
– Ты прав. Это было ужасно, и ты во всем виноват.
Он вздрогнул.
– Люсьен, я…
– Оливер, я пошутил. Ты тут ни при чем. Во всем виноват Джон Флеминг. И… – почему он постоянно вынуждал меня говорить ему это? – я рад, что ты там присутствовал. Без тебя все было бы намного хуже.
Следующий трек был мягче, мелодичнее, с флейтой и всеми делами. «Ливингстон-роуд». Черт, я до сих пор помнил название.
– Прости, – сказал он через некоторое время, – все вышло не слишком хорошо.
– Все всегда было нехорошо.
– Тебя это не слишком… задело?
Если бы кто-нибудь другой задал мне этот вопрос, да даже если бы Оливер спросил меня об этом пару недель назад, я, возможно, ответил бы, что: «Джон Флеминг давно уже не способен меня задеть».
– Нет, не слишком, но все равно… да.
– Я никак не могу понять, почему никто не захотел связать с тобой свою жизнь.
Я усмехнулся.
– Ты что, плохо меня знаешь?
– Пожалуйста, не нужно над этим смеяться, я серьезно.
– Знаю. Просто намного легче прогнать человека, чем смотреть, как он уходит. – Эти слова повисли в воздухе, и я тут же пожалел, что вообще произнес их. – Ладно, – быстро продолжил я, – ты все равно прав. Если бы я не предпринял никаких попыток, то до конца дней жил бы с мыслью, что я, как последний ублюдок, бросил своего умирающего отца.
– Ничего бы такого не было. Возможно, тебе сейчас кажется иначе, но это не так. – После паузы он добавил: – Что теперь собираешься делать?
– Да хрен его знает! Посмотрим, что будет, когда он позвонит.
– Люсьен, ты поступил правильно. Теперь все зависит от него. Хотя, если честно, мне кажется, что он не заслуживает такого сына, как ты.
Вот блин. Надо было как-то положить конец этому потоку любезностей. Хотя я не был уверен, стоило ли.
Я подождал, пока «Левиафан» закончится, а потом «Спотифай» решил, что нам необходимо послушать группу Uriah Heep, и мы… стали ее слушать. Итак, после того, как мы четыре часа наслаждались автоматической музыкальной подборкой, предлагавшей нам совершить путешествие в мир прогрессивного рока 80-х, причем большую часть этого времени я провел в полудреме и вообще ни о чем не думал, мы подъехали к моему дому.
– Ты… – сказал я, стараясь говорить как можно более непринужденным тоном, – не хочешь остаться у меня?
Оливер посмотрел на меня, но в свете уличных фонарей я так и не смог понять, о чем он думал.
– А ты сам этого хочешь?
Мне уже надоело сражаться с самим собой, к тому же я слишком устал, чтобы притворяться.
– Да.
– Я найду место для парковки, а потом встретимся наверху.
В прежние времена я бы первым делом попытался спрятать куда-нибудь самые ужасные свидетельства моего разгульного образа жизни. Но в последние дни я был просто супераккуратным и сумел поддержать в квартире тот идеальный порядок, который остался после ухода моих друзей. Поэтому мне оставалось только со смущенным видом ждать Оливера около дивана. Там он меня и застал. Как последний идиот, я стоял на ковре, который подарила мне Прия, чтобы придать обстановке завершенный вид.
– Эм, – протянул я. – Сюрприз?
Он обвел взглядом чистую квартиру, а потом снова посмотрел на меня.
– Ты навел порядок?
– Да. То есть мне помогли.
– Ты ведь сделал это не ради меня?
– Ради себя. И чуточку – ради тебя.
Вид у него был просто ошеломленный.
– Ох, Люсьен.
– Да ладно, подумаешь…
Он поцеловал меня. И этот поцелуй был такой… прямо в стиле Оливера. Он обхватил ладонями мое лицо и притянул его к себе, его губы накрыли мой рот, и целовал он меня очень осторожно, но вместе с тем с особой страстью. Как будто ты ешь очень дорогой шоколад, смакуя каждый кусочек, и понимаешь, что он может оказаться последним. От Оливера пахло теплом и уютом, как той ночью, которую я провел в его объятиях. Рядом с ним я чувствовал себя долбаной драгоценностью и даже не знал, как мне все это вынести.
Но в то же время мне не хотелось, чтобы все заканчивалось. Я вдруг нашел то, что уже отчаялся когда-нибудь найти. Возможно, даже перестал верить, что такое возможно. Дикая, невероятная сладость поцелуя, когда тебя целуют, потому что ты – это ты, и все остальное, кроме прикосновений тел, пульсирующего дыхания и движений языков, перестает существовать, улетает прочь, как сухие листья осенью.
