Последние лет пять я сам частенько опаздывал и нарушал договоренности, а потом убеждал себя, что в этом нет ничего страшного, ведь мои друзья знали меня как облупленного. Однако я страшно разозлился на отца за то, что он поступал со мной таким же образом. А еще я злился на себя за то, что только сейчас осознал, как отвратительно и лицемерно я поступал по отношению к другим людям.
Мой телефон зажжужал. Было приятно, что Оливер не забывает про меня, но вот только присланная им фотка какого-то старого лысого мужика меня не особенно обрадовала.
«Что за хрен? – написал ему я. – Очередной дикпик?»
«Да».
«И не подскажешь мне случаем, кто этот хрен?»
«Политический хрен».
«Мне больше нравится флиртовать с тобой по переписке, а не отвечать на вопросы викторины на общую эрудицию».
«Прости. – Оливер умел даже в коротких сообщениях выразить свое раскаяние. – Это Дик Чейни».
«И как я должен это воспринимать?»
«В контекстуальном ключе. Я же сказал, что это политик. У нас много хренов в политике?»
«Ответ очевидный – завались!»
Последовала пауза. Затем он написал:
«Кстати, я скучаю по твоему хрену».
«Да, он у меня особенный!»
– Ты пришел, – сказал Джон Флеминг, который неожиданно возник прямо напротив меня. – Я не был уверен, что ты придешь.
«Между прочим, – напечатал я. – Отец уже здесь»
Я с неохотой отложил телефон и понял, что мне, как всегда, нечего было ему сказать.
– Да. Да, я тут.
– Это место не такое, как прежде, – заметил он с явным недовольством в голосе. – Тебе купить что-нибудь в баре?
Я еще не допил свою «Обезьянью жопку», но отец бросил меня в три года, и мне казалось, что если заставлю произнести название этого напитка вслух незнакомому ему человеку за барной стойкой, то смогу отомстить ему.
– Можно мне еще такую же? Заранее спасибо.
Он направился к бару, где одержал очередную маленькую, но весьма досадную победу, когда просто указал на нужную ему бутылку, и жест этот был не мелочным, а, напротив, величественным и даже властным. А затем, взяв вторую «Обезьянью жопку» и пинту «Напалма Аякса», вернулся ко мне. И хотя отец был разочарован тем, что бар теперь выглядел иначе, да и сам Джон Флеминг был лет на тридцать с лишним старше всех его посетителей, смотрелся он здесь на удивление уместно, и меня это даже немного взбесило. Думаю, дело было в том, что остальные завсегдатаи стремились походить на рок-звезд семидесятых, а также в той чертовой харизме, благодаря которой весь мир, казалось, был готов прогнуться под Джона Флеминга.
Мда, похоже, вечер предстоял долгий.
– Ты не поверишь, – сказал он, усаживаясь напротив меня, – но когда-то в этом месте выступал Марк Нопфлер
[72].
– Почему, верю. Но мне все равно. К тому же, если честно, – ладно, я в этот момент солгал, но мне хотелось хотя бы немного позлить его, – я, кажется, не знаю, кто это такой.
Я его явно недооценил. Он понял, что я вешаю ему лапшу на уши, однако не преминул воспользоваться случаем и прочитал мне длинный, полный самолюбования монолог об истории музыкальной сцены.
– Когда мы с Марком познакомились в 76-м, они с братом нигде не работали, жили на пособие и планировали создать свою группу. И я пригласил их сюда, чтобы они послушали «Макса Меррита и Метеоры»
[73]. Тогда это место называлось «Месяц», и здесь было то, что в наше время называлось туалетной тусовкой.
Была у моего отца проблема, точнее, одна из многочисленных проблем: он умел рассказывать так, что ты поневоле начинал его слушать.
– Что?
– Так мы называли жутко грязные концертные площадки, их было много по стране. Они ютились в пабах, на складах и тому подобное. Там можно было сыграть за пиво, чтобы заявить о себе, просто ради удовольствия. В те дни все так начинали. И я отвел Марка посмотреть на «Макса Меррита и Метеоров», хотел показать ему, что эти ребята вытворяли с двумя акустическими гитарами и синтезатором… И думаю, его это вдохновило.
– Дай угадаю, а еще ты сказал ему: «Ого, похоже, что ты попал в отчаянное положение».
Он улыбнулся.
– Так ты все же знаешь, кто он, раз вспомнил, что его группа называлась «Отчаянное положение».
– Да, верно. Имею некоторое представление.
– Разумеется, теперь все иначе. – Он сделал задумчивую паузу, а потом отхлебнул свой «Напалм Аякса». – И, по правде говоря, в этом нет ничего плохого. Хотя в мое время крафтовый эль мы называли просто пивом. – И еще одна задумчивая пауза. – Потом в дело вступили крупные сети, маленькие пивоварни начали закрываться, все стало безликим и одинаковым. А теперь мы уже и забыли, с чего все начиналось, поэтому кучка двадцатилетних мальчишек пытается продать нам то, что мы просто не должны были когда-то отдавать. – Еще одна пауза. Он в этом деле был мастером. – Забавная это штука – маятник мира.
– Вижу, – спросил я, отчасти с искренним интересом, – ты уже придумал название для следующего альбома?
Он пожал плечами.
– Все зависит от твоей матери. От твоей матери и от рака.
– Так… мм… как ты себя чувствуешь? Все в порядке?
– Я жду результатов теста.
Вот блин. На мгновение Джон Флеминг показался мне просто лысым стариком, пившим эль из бутылки с причудливой этикеткой.
– Слушай, мне… мне очень жаль. Наверное, это ужасно.
– Что есть, то есть. Зато это заставило меня задуматься о вещах, которые давно уже не приходили мне в голову.
Еще месяц назад я спросил бы его: «Ты имеешь в виду своего сына, которого бросил?», но вместо этого я поинтересовался:
– О чем же?
– О прошлом. О будущем. О музыке.
Я мог бы притвориться, что подхожу под определение «прошлое», но меня это не сильно утешило.
– Видишь ли, это как пиво. Когда я начинал, мы были молодыми ребятами с кучей идей, играли на чужих гитарах для всех, кто готов был нас слушать. Моя группа «Права человека» записывала первый альбом на раздолбанном восьмидорожечном магнитофоне в гараже. А потом появились большие студии с их слащавой поп-музыкой и группами одинаковых пластиковых ребятишек, и из музыкального бизнеса ушла душа.
Я читал интервью с Джоном Флемингом, слушал его песни, видел его по телевизору и знал, что именно так он всегда и разговаривал. Но, оказавшись с ним наедине, я испытывал совсем другие чувства: когда он смотрел на меня своими внимательными зелено-голубыми глазами, у меня складывалось ощущение, будто он рассказывал мне нечто такое, о чем никогда никому не говорил.
